Вклад российских евреев в возрождение иврита

Второй вопрос, который я должен был решить a priori, – кого из этой первой катего­рии я включу в список людей, повлиявших на возрождение иврита, так сказать, по их принадлежности к русской культуре. Говорить ли о людях, чьи предки вышли из России, а сами они родились уже в Палестине или прибыли туда в нежном возрасте и никакого прямого воздействия русской культуры не испытывали? Какой в этом смысл? Таким образом, всю (или почти всю) родившуюся новую цивилизацию в Израиле нам придется считать феноменом русского происхождения, ибо большинство из её создателей в начале существования еврейского поселения в стране имели русские корни. Следует ли, например, израильского поэта Натана Альтермана, прибывшего с родителями в Палестину в возрасте 15 лет и уже тут получившего общее и специальное образование (а далее в Нанси, Франция), к героям возрождения иврита российского    настоя? Такого рода пограничные случаи мне приходилось решать персонально и на основе собственной интуиции, и за ошибки этого плана я заранее приношу извине­ния.

Наконец, третий немаловажный вопрос, на который надо было ответить: кто же это такие, те, кто занимался возрождением иврита? Я взял за основу три сферы деятельности, которые, с моей точки зрения, отвечают за возрождение языка, понимая, что при этом я искусственно ограничиваю другие воздействия и влияния. Прежде всего и самым непосредственным образом на возрождение иврита повлияли:

• писатели и литераторы вообще, писавшие на ещё неокрепшем иврите;
•  лингвисты, прямо трудившиеся над возрождением языка;
• учителя и другие работники просвещения, создававшие образовательную систему на иврите, преподававшие иврит как предмет, писавшие для этого учебные пособия и учебники.

 

Именно эти три категории новаторов внесли посильный вклад в возрождение нашего древнего языка, и историю его возрождения на протяжении последних ста лет я буду реконструировать по трём намеченным выше направлениям. Доля российских евреев была в них огромной. Возрождение языка ещё не закончилось; оно продолжается и в наши дни, о чём я тоже упомяну в статье.

Писатели и публицисты, выходцы из Российской империи, стоявшие у истоков возрождения иврита

Ещё до того как иврит стал национальным языком во вновь  создаваемом еврейском государстве в Палестине, началось его использование в качестве языка новых оригинальных литературных произведений в странах рассеяния. Этот процесс инициировался в рамках идей эпохи Просвещения, а его еврейская часть – Хаскалá –   вдохновлялась деятельностью таких философов и просветителей, как Моше  Мендельсон и другие. Идеи Просвещения нашли вопло­ще­­ние и в России в сочинениях многих писателей, и прежде всего Аврахама Мáпу и Менделе Мохер Сфарима (Мойхер Сфорима), чьи книги подготовили почву для планомерной работы над новым ивритом в его литературном и разговорном воплощениях.

Аврахам Мапу (1808–1867), писавший на древнем иврите оригинальные произведения, родился в Литве, неподалеку от Ковно (нынешний Каунас). В Литве же он прожил свою жизнь и скончался. В детстве мальчик получил ортодоксальное еврейское образование в хедере и иешиве. Он рано обнаружил свои выдающиеся способности и скоро стал преподавать в хедере. Однако случайная встреча с русским солдатом на улице, попросившим у него огонька прикурить, чего юноша попросту не понял, так как не знал русского, перевернула его жизнь. Мапу устыдился своего незнания и быстро выучил русский и немецкий языки. Это дало ему доступ к литературе на этих языках.

В процессе изучения современной литературы на разных языках Мапу задумался, почему нет такого рода литературы на идиш и на иврите. Он решил восполнить этот пробел. Сначала он переводил с немецкого учебники по разным предметам, а потом принялся за написание оригинального романа на иврите. Иврит существовал тогда лишь как язык ритуалов и молений, но никак не разговорный или литературный. Поэтому задача, поставленная Мапу перед собой, казалась огромной и неисполнимой. Тем не менее он с нею справился.

Его первый роман «Любовь в Сионе» (1853) захватил читателей во всех странах диаспоры: впервые книга современного автора была написана на иврите! Сюжет был примитивный и весьма абстрактный. Действие происходит в Сионе, но начисто вымышленном; герои ходульны и выведены в самом благоприятном свете. (А как же! В древнем Сионе жили только благородные люди!) Но всё это меркло на фоне того, что сочинение было написано на древнем иврите периода Первого Храма. Языковые средства были явно недостаточны, чтобы выразить владевшие автором чувства. Зато и писался роман двадцать три года!

Только подлинная любовь к Сиону и влюбленность в древний язык помогли Мапу сделать прыжок через две с лишним тысячи лет и завершить своё невероятное начинание. Так появилась первая оригинальная книга на иврите в наше время, и она показала, что древний язык может стать рабочим инструментом в новых исторических условиях. Два других романа пошли у Мапу быстрее. С каждым разом совершен­ствовался и язык – он становился понятнее и прозрачнее, хотя оставался языком Микры, первой и самой древней части Библии.

Следует подчеркнуть огромное, почти оглушающее впечатление, которое произвели книги Мапу на евреев диаспоры. Они не только зачитывались до дыр, но способс­твовали возрождению национальной гордости и самоуважения. А на фоне нищеты и бесправия, в которых пребывали евреи (особенно в России), это были факторы перво­степенной важности. По первому роману Мапу было названо движение за возвращение в Сион (Хиббат-Цион), сыгравшее впоследствии большую роль в создании еврей-ского государства.

Факел, зажженный Мапу, был подхвачен Шаломом Яаковом Бройде-Абрамовичем, более известным под псевдонимом Менделе Мохер Сфарим (1836–1917). Это была гораздо более современная фигура, т.е. гораздо ближе к нам по мировоззрению и по своей деятельности, чем Мапу. Менделе родился в местечке Копыль, Минской губернии, в семье богатого и просвещённого еврея. Отец и мать позаботились о том, чтобы мальчик получил приличное образование, доступное в тех условиях. Он завершил все ступеньки еврейского традиционного обучения, знал русский и другие языки. Жизнь в доме была безбедной до того времени, пока был жив отец. После его неожиданной и ранней смерти для Менделе началась пора бедствий и жизненных университетов. Одно время он даже оказался в компании нищих; ему удалось убежать от них с большим трудом. Зато накопленных наблюдений оказалось достаточно на всю дальнейшую жизнь. Менделе впоследствии описал эти свои похождения в романе «Книга нищих».

Наконец, Менделе осел в Каменец-Подольске и начал там свою учительскую и писательскую карьеру. В 1862 г. появляется его первый рассказ на иврите «Учитесь делать добро», он был посвящён жизни евреев в черте оседлости. Этой тематике Менделе остался верен на всю жизнь, а вот языку иврит он очень скоро изменил, правда, не навсегда. Молодой автор почувствовал несоответствие между приземлённой фабулой рассказа и неизбежно высокопарным стилем древнего иврита и отказался выпускать продолжение рассказа, который постепенно перерос в роман. Впрочем, он по-прежнему издавал книги на иврите, но книги переводные – учебники и популярные издания по химии, зоологии и русской истории.

Лишь в 1867 г., вслед за выходом на русском романа Менделе «Отцы и дети», имевшего огромный успех, автор выпускает его и на иврите. А затем снова целая плеяда произведений на идиш; Менделе становится ведущим писателем на этом языке и уступает своё почётное место только Шалом Алейхему (Шолом-Алейхему). В 1880-е гг. появ­ляются новые произведения Менделе на иврите: из них следует отметить рассказ «Под сенью грома» и романы «Кляча» (сатира на городок в черте оседлости), «Путешествие Вениамина Третьего» (плутовской роман из еврейской жизни) и завершающую его творчество автобиографическую повесть «Во дни оны».

Мало того что тематика произведений Менделе бралась из гущи современной ему жизни евреев, они ещё были написаны на совершенно ином языке, нежели тот, на котором писал Мапу. Язык Менделе представлял собой смесь языка Библии и языка Мишны, Талмудов и Мидрашей. Иначе говоря, Менделе использовал и слил воедино всё то богатство, которое накопил иврит за время своего существования вплоть до возрождения. Индивидуальный стиль Менделе созда­вал поразительный эффект языко­вого новаторства. По общему мнению, в том числе и современных исследо­вателей, он подвёл иврит к такому рубежу, когда были макси­мально задействованы все прежние его возможности, а сам он оказался на грани последующих революцион­ных преобразо­ваний.

Когда возрождение иврита достигло некоторой зрелости, на нём стали сочинять поэзию. Это было признанием его новых возможностей, с одной стороны, а с другой – приданием ему дополнительных импульсов развития. И в этой области вклад российских евреев оказался решающим. Среди поэтов, писавших и пишущих на иврите, огромное количество тех, для кого родным языком были идиш и русский. Нет никакой возможности хотя бы упомянуть их всех. Поэтому я ограничусь кратким описанием судьбы двух ведущих представителей начального периода поэзии на новом иврите – Х.Н.Бялика и Рахели.

Хаим Нахман Бялик (1881–1934) общепризнан как первый еврейский националь­ный поэт нашего времени. Это значит, что его творчество ставится в ряд с такими гигантами, как Пушкин в России, Байрон в Англии или Тагор в Индии. В современной ивритской поэзии ему до сих пор нет равных. Х.Н.Бялик родился в маленькой дере­­вуш­ке на Житомирщине и провел вполне буколическое детство на лоне природы; о нем он всегда вспоминал с удовольствием и ностальгией. Получил обычное для еврейских мальчиков ортодоксальное образование. Он рано остался без отца и познал если не нищету, то в полной мере нужду и бедность. Живя у деда, он приоб­щился к чтению библейских источников и рано начал писать.

В семь лет он написал рассказик «История про раввина и его жену», а учась в Воложинской йешиве – своё стихотворение, сделавшее его знаменитым, «К ласточке» (1892). В нём он выражает любовь к Сиону и завидует птице, что легко может перелететь в вожделенную страну. С тех пор он становится признанным еврейским поэтом. Вскоре он переезжает в Одессу, где собирается весь цвет русско-еврейской интеллигенции. Там же он встречается с В.Жаботинским, который переводит его стихи на русский язык. Благодаря этим переводам имя Бялика становится известным читающей публике, и Горький востор­женно отзывается о его творчестве.

Но чтобы стать национальным поэтом, недостаточно хорошо, даже гениально сочинять стихи, надо стать честью и совестью своего народа. В поэме «Сказание о погроме» Бялик воплотил народное горе по поводу страшного еврейского погрома в Кишиневе в 1903 году. Это не просто поэма, но крик души. Наряду с леденящими кровь подробностями там вы найдете протест против  беспомощности евреев, их страха и многовековой традиции обращаться за помощью только к Богу вместо того, чтобы защищаться.  Этот протест оказался в духе времени и стал направляющим не только в литературном плане, но и в плане воплощения идеи самостоятельного еврейского государства.

В 1921 г. Бялик покидает Советскую Россию, а в 1924 г. поселяется в Тель-Авиве. Здесь он основывает и редактирует множество журналов на иврите; организует несколько крупных издательств; участвует в работе многочисленных институций, призванных способствовать возрождению языка. Вместе с Иехошуа Равницким собирает и литературно обрабатывает еврейские легенды и сказания и издаёт их. Это издание еврейского фольклора до сих пор остаётся самым полным и самым авторитет­ным. Он также организует обработку и издание средневековых еврейских поэтов Испании. И до самой смерти остаётся действующим поэтом на возрождённом иврите.

Смерть Бялика была воспринята как национальная трагедия, а дом, где он жил в Тель-Авиве, превращен в музей. Вклад его в становление современного иврита огромен. Чтобы записать свои стихотворения на иврите, ему пришлось создать совершенно новую метрику стиха. Казалось бы, хорошо известная строка из его стихотворения «Кéйхов нúдах э´ход зóрах меафéла» («Одинокая звезда, горящая во тьме») вошла и в новую версию на иврите: «Кохáв нидáх эхáд зарáх меафелá». Но смена ударений и некоторых гласных привела к ломке всего поэтического строя.

Стихи Рахели Блувштейн (1890–1931), конечно же, несоизмеримы по поэтическому масштабу с творчеством Бялика, но ее безумно любят в Израиле; ее стихи, положенные на музыку, необы­чайно популярны до сих пор и бесконечно исполняются по радио и на концертах. В народе и в литературе ее любовно называют просто «Рахель» или «поэтесса Рахель» (причём определённый артикль в её имени передает значение «самая-самая» поэтесса). Она родилась в Саратове и впервые приехала в Эрец-Исраэль в 1909 году. Здесь она после долгих мытарств поселилась в кибуце Дгания (первый кибуц в стране), на берегу озера Кинерет. Была очень одинока и больна туберкулезом, но одновременно пламенно влюблена в Эрец-Исраэль и ее природу. Ее чувственные и прозрачные по мелодике стихи сформировали лирическую струю ивритской поэзии. Кстати, она плохо знала иврит до своего приезда в страну. Могила Рахели на берегу озера Кинерет, которое она с такой любовью воспела в своей поэзии, привлекает и сегодня массу народа. Рядом со скромным памятником на её могиле лежат карандаш и тетрадь для записей. Любой может записать здесь свои мысли по поводу Рахели и её стихов, а также выразить свою преданность стране, так трогательно ею воспетой.

Возрождение иврита не могло состояться не только без создания на нём прозы и поэзии, но и без журналистики и публицистики. Журналистика – это та «рабочая лошадка», которая втащила телегу иврита на его сегодняшнюю высоту. Она не только позаботилась о пропаганде новых слов и конструкций, но ежедневно к ним возвращалась и делала их всё более приемлемыми и привычными для читающей публики. Сегодня забавно читать корреспонденции на иврите начала и даже середины прошлого столетия. Мы далеко ушли от того уровня иврита. Но ежедневный труд журналистов, а затем работников радио и телевидения делал своё дело. Тем более заслуживает внимания вклад выдающихся публицистов, которые своими статьями производили полную революцию в сознании читателей. Революцию не только по существу затрагиваемых ими вопросов, но и революцию языковую. Я выделю лишь двоих, зато каких двоих!

Ахад-ха-Ам («Один из народа»; 1856–1927), псевдоним Ашера Гинцберга, выдающегося публи­цис­та и идеолога сионизма конца позапрошлого – начала прошлого столетия. Родился в Сквире, Киевской губернии. Основная его деятельность разворачивалась в Одессе, где именно он стоял во главе еврейской интеллектуальной элиты. Сам Бялик называл его «мой учитель и наставник». Он был одним из руководителей движения «Ховевéй Цион», но в 1889 г. опубликовал сокрушительную статью под назва­нием «Не тем путём». В ней он поставил под сомнение «практическую приземлён­ность» колонизации Палестины евреями, считая её явно недостаточной и даже вредной. Для него создание новой еврейской общности на территории Палестины оправ­дано лишь в том случае, если эта общность строится под знаменем духовно­го возрож­де­ния. Лишь духовное обновление как тех, кто собирается в Cионе, так и тех, кто получает оттуда идейные и мировоззренческие импульсы, оправдывало в его глазах усилия по созданию еврейского государства в Палестине. Эту свою идею Ахад-ха-Ам отстаивал всю свою жизнь в многочисленных статьях и выступлениях. Поэтому его называли «отцом духовного сионизма».

Сам Ахад-ха-Ам переехал в Палестину в 1922 году, всего за пять лет до смерти, но его влияние на все происходившее в Сионе, да и во всем еврейском мире, было огромным. Прежде всего потому, что он был блестящим публицистом. Его проза была прозрачна и предельно логична; мысли – глубоки и оригинальны. Не будет преувели­чением сказать, что именно под его воздействием сформировался современ­ный стиль публицистики на иврите. Ахад-ха-Ам много сделал и для создания системы еврейского образования в ишуве. Ещё в 1900 году он приезжал сюда с инспекторской проверкой первых школ на иврите. Его отчёт широко освещался в печати и повлиял на реформирование старого типа школ, ориентировавшихся на традиционный хедер, в новую и современную школьную систему.

Второй, кого я просто обязан упомянуть в своем обзоре, – Владимир (Зеев) Жабо­тин­ский (1880–1940). Блестящий писатель, поэт и публицист, военачальник, государственный деятель и идеолог – трудно сказать, чего в нем было больше. Всего помногу. Родился и прославился в Одессе; сначала как журналист, потом как поэт и писатель. Писал на многих языках, как на родном, но родным для него вначале был все же русский. Еврейские погромы в начале века перевернули всю его жизнь и все его интересы. Отныне и навсегда лишь еврейские дела и будущее евреев становятся для него важными; всё остальное отходит на периферию его интересов. Но этой периферии было так много, что она всю жизнь подпитывала его воззрения на чисто еврейские вопросы. Так что подход к решению сугубо национальных проблем обогащался мыслью, накоплен­ной человечеством за всю его длительную историю.

Жаботинский – человек, о котором можно писать тома; я ограничусь несколькими предложениями в русле нашей темы. Жаботинский любил иврит и писал на нём блестяще. Он ратовал за внедрение иврита как национального языка во все сферы жизни. Сам лично организовывал ульпаны и преподавал в них. Писал по самым разным лингвис­тическим проблемам, и всегда по делу. Так, он высказывался за принятие восточных норм произношения на иврите (в противовес ашкеназийскому варианту), об объ­яв­ле­нии их обязательными для всех. Причины? Бόльшая близость этих произно­сительных норм к древнему языку, их большая органичность для языка как системы. Тем самым он и другие сторонники единых языковых норм предотвратили создание диалектов в современном иврите. Писал он и о методике преподавания в ульпанах, отстаивая принцип «иврит на иврите».

Но главное, конечно, это стиль письма самого Жаботинского: терпкий, насыщенный мыслью и блестящий по исполнению. Стиль, в котором только ещё возникающий язык звучит всеми победными фанфарами и переливается всеми цветами радуги.

Усилия языковедов по возрождению языка

Основным действующим лицом в непосредственном возрождении иврита (обоснование идеологической подоплеки и практическая деятельность по его обновлению) был Элиэзер Ицхак Перельман, известный всему миру под именем Элиэзер Бен-Иехуда (1858–1922). Он родился в Литве в семье хасида. Бен-Иехуда прошел обычную для евреев школу, хорошо знал иврит и идиш, но одновременно овладевал иностранными языками и иною «гойскою премудростью». После окончания школы его послали в Париж изучать медицину.

Там-то и настигла его «безумная мысль» посвятить себя возрождению иврита. Она пришла как часть общих настроений, царивших тогда в Европе. Многие народы и народности определяли себя в национальном плане, в каждом конкретном случае национальное возрождение сопровождалось движением за свой самостоятельный язык. Молодой Элиэзер проникся этой идеей в контексте планов возрождения евреев как народа и создания своего государства на территории Палестины. Это он предложил формулу, которая включала три необходимых элемента: народ – территория (государство) – язык. Не могло быть возрождения без включения в него одного из этих слагаемых.

 Для того времени сама постановка вопроса в такой плоскости была революци­онной: статья Бен-Иехуды  по этому поводу «Жгучий вопрос» (опубликована в Вене в газете «Ха-Шáхар» в 1879 г.) прозвучала как набат и вызвала целую бурю откликов. Дело в том, что совершенно не очевидным был тезис о возможном возрождении иврита, да и о самом претенденте на престол – почему, собственно, это должен быть иврит, а не какой-либо другой язык? Претендентов было больше чем достаточно: среди них арабский, на котором разговаривали большинство евреев, живших тогда в Палестине; либо идиш – язык еврейских иммигрантов, начинавших селиться в стране в конце позапрошлого столетия; либо английский (немецкий) как современный, модерный язык, обеспечивавший доступ к любым источникам. В этом плане Бен-Иехуда был много проницательнее и мудрее – иврит помог сцементировать всех евреев, собиравшихся в Палестину из разных стран рассеяния. Он также воплощал в себе традиции прошлого и богатейшую культуру.

Сила Бен-Иехуды проявилась и в том, что он не ограничился выдвинутой идеей, но сам же проводил её в жизнь. В 1881 г. он со своей молодой женой переезжает в Палестину. Жизнь на новой земле обернулась самой суровой стороной – молодожёнам пришлось ой как худо! Но железная воля Бен-Иехуды преодолела все препятствия. Он разворачивает бурную деятельность по различным направлениям. В семье было запрещено пользоваться иным языком, кроме иврита. Их сын становится первым жителем страны, для которого новый иврит становится родным и единственным язы­ком с момента рождения.

Бен-Иехуда начинает преподавать в школе иврит и делает это только на иврите. При этом он вступает в конфликт с большинством учеников и их родителями. Ученики его не понимали, да и необходимого учебного материала на иврите просто не было, не говоря уже о терминологии, скажем, грамматической. Оставив школу, он стал выпускать газету на иврите. Теперь эта газета читается как легенда. Ретроспективно именно она стала тем звеном, держась за которое, молодой реформатор вытащил всю цепочку. Через газету он сплачивает многочисленных энтузиастов, организовывает их в разные общества и комиссии, где они буквально создают новый язык. Наконец, он сам придумывает недостающие в иврите слова и вводит их в обиход опять-таки через газету. На его счету около сотни новых слов, введённых в язык.

Уже к концу жизни он приходит к мысли о необходимости составления общего словаря нового иврита. Он трудится над этим словарём все последние годы, но успевает при жизни выпустить только первый том. Остальные тома (всего их было 16) выходят уже после его кончины усилиями друзей и сподвижников. Словарь, именуемый «Полным словарём древнего и современного иврита», становится

 

крупней­шим событием в деле возрождения иврита. Он так в обиходе и называется «Словарём Бен-Иехуды» и играет столь же значительную роль в истории иврита, какую словарь Даля имел для русского языка.

Бен-Иехуда сподобился увидеть успех своего предприятия. К двадцатым годам прошлого века возрождение иврита вчерне завершилось: жили целые поколения, для которых иврит был первым и зачастую единственным языком. На нём они проходили все образовательные ступени, включая и высшую школу. Такого успеха не было ни в одном другом случае возрождения языка, включая и те попытки, которые начинались одновременно с ивритом (я имею в виду, например, возрождение валлийского или гэльского языков). Норвежский и новогреческий были возрождены за значительно бόльший промежуток времени и со значительно бóльшими потерями. Успех был ошеломляющим: история возрождения иврита вошла как классический пример во все лингвистические пособия.

Но кесарю кесарево… Одному Бен-Иехуде было бы не поднять такое гигантское предприятие. Надо отдать должное и его многочисленным и зачастую оставшимся безвестными помощникам. Среди них было много выходцев из Российской империи. Я назову лишь несколько имён и в самом телеграфном стиле.

Иосиф Клаузнер (1874–1958). Родился в Литве, в Виленской губернии. Свою просветительскую и научную деятельность начал в Одессе, где стал активным членом организации «Сфатèну итáну» («Наш язык – имеется в виду иврит – с нами»). В 1919 г. переезжает в Палестину, где активно включается в работу по возрождению иврита. Член языковой комиссии, координи­ровавшей всю деятельность в этом направлении. Член Академии языка иврит с момента её возникновения в 1953 г. Был одним из главных инициаторов и редакторов первой «Энциклопедии на иврите», выходившей в Израиле в 50–60-е гг. прошлого столетия.

Иехиель Пинес (1843–1913). Родился в местечке Ружаны Гродненской губернии, с 1878 года жил в Иеруса­лиме. Один из активнейших деятелей религиозного сионизма; способствовал созданию нескольких еврейских поселений в стране. Много сил вложил в возрождение иврита. Создал и ввёл в язык такие слова, как часы (шаóн), библиотека (сифри'я), комендантский час (óцер), и другие. Был членом группы энтузиастов, которые придумывали новые слова, отсутствовавшие в новом языке. Эту группу называли «фаб­ри­кой слов в Иерусалиме». Многие деятели еврейской культуры, особенно в странах рассеяния, активно выступали против них, но время решило этот спор в пользу новаторов. Придуманные ими слова вошли в современный язык. Он же находился у истоков создания Комитета языка иврит (после создания государства реформированного в Академию языка иврит); этот комитет И.Пинес возглавлял до самой смерти.

Шмуэль Айзенштадт (1886–1970) родился в Борисове (Минская губерния). В 1925 году вместе с семьёй переехал в Палестину. По профессии юрист, он и в Израиле занимался главным образом организацией юридической системы и созданием современного права в стране. Наряду с этим вложил много сил в возрождение иврита. В течение 27 лет (с 1926 по 1953 год) руководил Языковой комиссией, которая до организации  Академии языка координировала всю работу по модернизации и оформ­лению иврита. Открывал новые школы на иврите, ульпаны для взрослых, выступал по радио и с лекциями об иврите и о правилах употребления языка; наконец, писал стихи на иврите и публиковал их. «Наш живой иврит» – так назвал Айзенштадт свою книгу, подводившую итог работы Языковой комиссии за годы её деятельности (1889–1953). 

Шмуэль Айзенштадт

Хотя, как я отмечал выше, восстановление иврита вчерне закончилось ещё в 20-е годы двадцатого века, его шлифовка и доработка активно продолжаются и по сей день. Иначе и быть не может хотя бы потому, что в число говорящих на иврите ежегодно вливаются многие тысячи новых репатриантов. Этот постоянный приток вновь овладе­вающих языком не может не оказывать постоянного влияния и на сам язык: приспосабливаясь к языку, неофиты приспосабливают и его к своим нуждам. Язык попол­ня­ется словами из языков вновь прибывающих в страну, постоянно обрабаты­вается по-новому для облегчения его изучения говорящими на разных языках людей. Несомненно в этом смысле и воздействие со стороны столь большой по численности и по образова­тельному цензу группы репатриантов – евреев из бывшего Советского Союза.

За период с начала 70-х гг. прошлого века в страну приехало более миллиона рус­ско­го­ворящих. Они привезли с собой огромный научный багаж, свои навыки овладения языками, свои преференции и традиции  в этом плане. Из их среды вышли несколько специалистов-языковедов, которые немало потрудились, препарируя иврит с целью его наиболее удобной подачи для данной группы учащихся. Они не могли не воздействовать на фактуру ещё не отстоявшегося языка, на его своеобразную подачу в словарях, грамматиках и других учебных пособиях. Об этих людях я и хочу сказать несколько слов. Все они работают в разных языковых парадигмах, но объеди­няет их любовь к языку и к своим соотечественникам общей с ними судьбы.  

Профессор по семитским языкам Тель-Авивского университета Барух Подольс­кий, отсидевший в советских лагерях семь лет за то, что осмелился читать в Москве книги на иврите. Создатель одной из первых грамматик иврита на русском языке, прекрасных иврит­-русских словарей и других учебных пособий. В течение многих лет даёт еженедель­ные консультации по изучению иврита на радио РЭКА на русском языке и справедливо пользуется непререка­емым авторитетом среди благодарных слушателей.

Доктор Иосиф Гури приехал из Литвы в 1957 г. Написал несколько иврит­-русских и русско-ивритских словарей. Составил таблицу фонетических соответствий для транслитерации с иврита на русский язык. Написал целую серию словарей для говорящих на идиш. Занимался фразеологией на иврите и на идиш и их аналогами на русском языке. Длительное время заведовал кафед­рой русского языка как иностран­ного в Еврейском универ­ситете в Иерусалиме.

Наконец, ваш покорный слуга, Абрам Соломоник, приехал в страну в 1974 году из Ленинграда. С тех пор выпустил более десятка словарей для русско- и англо­говорящих учащихся, среди них и словарь нового типа, основанный на глагольных корнях в иврите. Написал несколько грамматик иврита с объяснениями на русском и английс­ком языках. Составил методику обучения ивриту взрослых для учителей ульпанов. В  1990 г. организовал международную конференцию стран с возрождающимися языка­ми; в ней приняли участие представители семнадцати стран. Внедрил мини­лингви-стические лаборатории в 35 ульпанах за период работы в качестве инспектора по ульпанам в министерстве просвещения Израиля.

Это, так сказать, старшее поколение (прошу прошения, если кого-либо не назвал). Но сейчас подросло и молодое поколение, активно продолжающее работу в том же направлении. Из молодых хотелось бы отметить Владимира Коэн-Цедека, выпустившего кни-гу «О чем молчат в ульпанах», и Йорама Лемельмана, издавшего несколько учебников и учебных пособий по ивриту для российских репатриантов. Хотелось бы также упомянуть добрым словом Керен Певзнер, лёгкие и привле­кательные книги которой «Параллельный ульпан» и «Позвольте спросить» нашли своего благодарного читателя.

Среди преподавателей иврита нельзя не упомянуть тех, кто обучал языку по радио РЭКА; я имею в виду Цилю Клепфиш и Маю Бат-Ави. Обе они не просто обучали ивриту, а стремились привить к нему любовь тех, кто пользовался их уроками. Эти уроки были изданы в виде книг и других учебных пособий и сыграли огромную роль в приобщении большой алии из бывшего Советского Союза к нашему национальному языку.

 

Мая Бат-Ави;

 

 

обложка ее книги «Войди в эту дверь    без стука»

 

.                                            

                                     

Я еще раз хотел бы подчеркнуть, что своей деятельностью мы активно воздействуем на содержание сегодняшнего иврита. На память приходят два примера. Когда в начале 90-х гг. началась большая алия из России, вышеупомянутые лингвисты собрались, чтобы создать группу для составления большого иврит-русского и русско-ивритского словарей. В конце концов, каждый из нас (Б.Подольский, И.Гури и я) написали отдельные словари. Но на этой встрече было решено давать ивритские глаголы в словарях не по их корням в алфавитном порядке последних, а разбивать корни на «биньяним» (глагольные категории, образующиеся от корней) и потом вводить их в словари в алфавитном порядке. Это было судьбоносное для ивритской лексикографии решение. Правда, и в самой ивритской лексикографии уже намечались подобные сдвиги, но когда вышли сразу три больших словаря, в которых эта идея нашла воплощение (в каждом случае по-разному), это стало прецедентом для всех последу­ющих лексикографов.

Другой пример – из области написания практических грамматик. Тут вообще положение особое: таких нет ни на каких иных языках, кроме русского. Русские учащиеся просто задыхались без такого пособия, и они его получили. Но, разумеется, с «русским акцентом», потому что все правила ивритской грамматики сравнивались с соответствующими положениями из грамматики русского языка. Ясно, что будущим составителям практических грамматик как на иврите, так и на других языках, придется принимать в расчет те обобщения, которые были сделаны нами. Так что развитие иврита на сегодняшнем его витке обеспечивается также и представителями нашей волны иммиграции.

 

Российские евреи и создание новой системы образования на иврите

 

Основы еврейского современного образования закладывались еще в галуте, задолго до создания  Израиля. Нового типа школы возникали во многих странах рассеяния, в частности в Российской импе­рии. Отец Леона Пинскера (1821–1891), автора знамени­той книги «Авто­эмансипация» (предтечи работ Герцля), Симха Пинскер (1801–1864) создал в Одессе первую еврейскую школу, где учебный процесс был построен на принципах современной педагогики. Было это в 1826 году. Но и в галуте, и первона­чально в Палестине в школах преобладал дух хедера и религиозного образования вообще. В частности, иврит изучался как язык литургии и религиозных знаний. Потребовались время и значительные усилия, чтобы сначала перейти к обучению самому ивриту по новой методике (иврит на иврите), а потом – к изучению всех иных предметов на иврите. Это была подлинная рево­лю­ция, её подробное описание не входит в мои намерения. Я укажу лишь на некоторых персонажей этой революции из российских евреев.

Одной из самых заметных фигур в этом действе был Иехуда Гур (прежняя фамилия – Гразовский). Он родился в местечке Погост, Минской губернии, в 1862 г. и получил обычное еврейское образование того времени. Был под сильным влиянием идей Просвещения, изучал иностранные языки и множество прикладных наук. Иехуда еще в России решил говорить только на иврите и скоро стал учителем иврита и блестящим его знато­ком. В возрасте 25 лет он один уезжает в Палестину. Сначала пробует себя на самых разных физических работах, потом обретает своё подлинное призвание и становится учителем. Иехуда Гур был выдающимся учителем и педагогом, заложившим принципы  современной школы в стране.

 Он преподавал во многих школах, но пик его деятельности по переходу на новый метод обучения иврита на иврите приходится на время его работы в «Микве Исраэль» – первой еврейской профессиональной школе с сельскохозяйственным уклоном. Авиэзер Левин, бывший долгие годы председателем профсоюза учителей Израиля, вспоминает, что у истоков преподавания иврита на иврите стояли трое: Давид Елин, Ицхак Эпштейн и Иехуда Гур: «Иехуда напечатал в газете “Эрец Ха-Цви”, издававшейся Элиэзером Бен-Иехуда, статью под названием “Естественный метод в обучении языкам, или иврит на иврите”. Но Гур этим не ограничился. Он был одним из активных проводников нового метода и обучения иврита на иврите в Яффа и в других поселениях района».

Ещё одним вкладом Гура была его идея, что иврит следует внедрять не только в школе, но на всех ступенях обучения, в том числе и в высших учебных заведениях. Как известно, по этому поводу в 10-х гг. двадцатого века в стране вспыхнула так называ­емая «языковая война». Гур безусловно был на стороне тех, кто отстаивал необходи­мость введения иврита как языка обучения также и в университетах. На доводы о том, что ни учителя, ни учебники, ни профессиональная терминология не подготовлены к такому шагу, он указывал, что если мы уступим в этом центральном пункте, то не сможем возродить иврит в полной мере. Учителя и учебники придут по ходу дела; надо идти на оправданный риск. Насколько он был прав, показала история: мы возродили свой национальный язык целиком, в то время как, например, в Уэльсе или Ирландии остановились на пороге высшей школы, где продолжают преподавать на английском.

Другим выдающимся педагогом, внедрявшим иврит в качестве языка обучения во всех учебных заведениях страны, был уже упомянутый ранее Ицхак Эпштейн  (1862–1943). Он родился в местечке Любань, Минской губернии, преподавал иврит в Палестине и в Греции (Салоники) в 1909–1915 гг. Был зачинателем преподавания иврита на иврите; еще в Одессе он напечатал статью «Иврит на иврите», а будучи в Эрец-Исраэль,  выпустил «Книгу уроков» – очень популярный учебник иврита. Любо­пыт­ный эпизод произошел в 1903 году на VII Сионистском конгрессе. На съезде был специально объявлен «день иврита» (большинство депутатов конгресса не владело языком). В тот день перед делегатами выступил И.Эпштейн с прекрасной лекцией на иврите. Уже на следующем конгрессе было принято решение, по которому иврит объявлялся официальным языком сионистского движения. В этом смысле действи­тельность в Эрец-Исраэль обогнала зачинателей сионистской идеи по воплощению ее в жизнь.

В заключение мне хотелось бы отметить роль подпольных преподавателей иврита в бывшем Советском Союзе, которые, рискуя жизнью и свободой, приобщали желающих к основам национального языка. Их влияние на возрождение иврита в новых условиях трудно переоценить. Таких энтузиастов было очень и очень много. Некоторые оказа­лись настолько способными, что написали пособия по изучению языка в условиях галута. Можно назвать, например, ленинградского инженера Леонида Зелигера, кото­рый, скрываясь от слежки и преследований, сумел написать грамматику иврита с пояснениями на русском языке. Его грамматика для продвинутого уровня обучения не имеет себе равных до сих пор. Да всех и не перечислишь; и я прошу прощения у тех, кого не назвал, но кто должен был попасть в эту статью. Это – дело будущего. Хочу лишь добавить, что подробная история возрождения иврита ещё ждёт своих исследова­телей, в том числе и из среды русскоговорящей общины.

Литература:

Иврит – язык возрождённый: Сб. ст. / Сост. и ред. И.Гури. Иерусалим: Библиотека Алия, 1984.

Очерки истории иврита: Сб. ст. / Сост. и ред. А.Соломоник. Иерусалим: Изд-во Иврус, 2000.

Rabin Haim. A Short History of the Hebrew Language. Jerusalem: The Jewish Agency for Israel, 1973.

Sivan Reuven. The Revival of the Hebrew Language. Jerusalem: E.Rubin-stein Publishing House, 1980.

**************************************************************

 

Мирон Сима

 

Михаил Либман (Гиват-Зеэв, Израиль)

 

Жизнь художника Мирона Симы охватывает весь ХХ век: он родился в 1902 году и умер в 1999. А в его жизни и творчестве отразились многие важные события этого бурного столетия.  Местом его рождения был украинский городок Проскуров (переименованный в советское время в Хмельницкий). Отец Мирона, архитектор города, не был религиозным человеком, но принадлежность к еврейству не отрицал, более того – прививал своим детям еврейское самосознание. Дом был интеллигентным, с богатой библиотекой, отец переводил с идиш на русский произведения Фруга, Переца, Шолом-Алейхема. С детства Мирон владел этими двумя языками. Когда у Мирона открылся талант художника, отец поощрял увлечение сына, и друг семьи, художник Френкель, учил мальчика обращению с красками и показывал репродукции произведений мастеров прошлого.

Спокойное существование кончилось с началом Первой мировой войны. Затем произошли Февральская и Октябрьская революции 1917 года. Наступила страшная пора Гражданской войны. В феврале 1919 в Проскурове петлюровцы учинили погром. Его жертвами стали около 1650 евреев. Семнадцатилетним юношей Сима участвовал в самообороне. Впечатления от увиденного и пережитого остались на всю жизнь в его памяти. Семья чудом спаслась. Было ясно, что оставаться в городе опасно.

В 1920-м, окончив гимназию, Мирон уехал в Одессу, где поступил в Художественное училище Кирияка Константиновича Костанди, хорошего мастера, хотя и «старомодного» – последователя барбизонцев, французских реалистов середины XIX века. Костанди был одаренным педагогом и многому смог бы научить своего юного ученика. Но тревога за семью заставила Симу возвратиться в Проскуров.

Ситуация на Украине стала безнадежной, и было решено отправить Мирона за границу. В 1921 году он бежал в Польшу – сначала во Львов, затем в Пшемысль, где включился в работу комитета беженцев. Семья последовала за ним. Неудачная попытка поступить в Краковский университет заставила Симу искать другое место для обучения. Впоследствии он не мог вспомнить, почему выбор пал на Академию художеств в Дрездене. Ведь у русских особенной популярностью пользовались Париж и Мюнхен, на худой конец – Берлин[1]. Этот выбор определил будущее художника.

Когда-то, в XIX веке, Дрезденская академия художеств была крепостью академического искусства. Но времена менялись. На рубеже XIX и XX веков молодые педагоги, испытавшие сильное влияние французских импрессионистов, открыли перед студентами новые горизонты. Одновременно появился интерес к символизму и искусству Сецессиона – немецкому варианту стиля «модерн». И даже к экспрессионизму – с 1905 года в Дрездене действовала группа «Мост» («Die Brücĸe»). А после 1918-го, когда Германия потерпела поражение в мировой войне, когда народ сверг монархию и провозгласил республику, началась и была подавлена социалистическая революция, в жизни страны наступили новые времена – времена надежд, брожения и отчаяния. Именно тогда в стенах Дрезденской академии, наряду с учителями старшего поколения, появились новые силы. Имена Оскара Кокошки и Отто Дикса – истинных революционеров в искусстве – привлекали в Академию студентов. Дрезден на десятилетие стал одним из центров самых передовых исканий в европейском искусстве.

Вот туда-то и отправился в 1923 году Сима, проводив родителей и брата в Палестину. Поначалу его ждало разочарование – Кокошка успел распрощаться с Дрезденом. Но у Симы хватило ума остаться в Академии, где преподавали очень хорошие педагоги, давшие ему превосходную техническую основу, основу мастерства. А главное – в Академию пришел Отто Дикс, один из крупнейших немецких художников, глава движения, которое впоследствии получило название «Новая вещественность» («Neue Sachlichkeit»). Кончив обучение в классах, Сима поступил к нему аспирантом («Meisterschüler»).

«Новая вещественность» (или, как её также называли, «веризм») была порождением эпохи. Художники-«веристы» искали правду искусства в действительности. И так как она была неприглядной, более того – нередко отталкивающей, то их искусство было призвано вскрывать язвы общества. Оно было социально окрашено, зачастую политически ангажировано. В нем еще чувствовалось напряжение экспрессионизма. Но яркая, эпатирующая живопись экспрессионистов уступала место в творчестве «веристов» пасмурным, серым тонам нищеты и разорения.

 Сима быстро и прочно вошел в круг «веристов». Он стал любимым учеником Дикса, сблизился с молодыми художниками (а среди них были те, кто впоследствии стали крупными мастерами). В чем-то тяжкие впечатления молодых лет перекликались с увиденным и пережитым в Германии 1920 – начала 1930-х годов.

 Уже самая первая его студенческая работа привлекла внимание художественной общественности. В 1924 году Сима выпустил серию из семи гравюр на дереве  «Крик» («Aufschrei»). В этой серии нашли отражение еще свежие воспоминания о проскуровской трагедии. Впоследствии, уже после Второй мировой войны, Сима считал, что эти гравюры оказались как бы предчувствием ужасов Холокоста. Из черноты фона вспышки ослепительного света выхватывают лица, искаженные страхом и страданиями. В гравюрах чувствуется влияние экспрессионизма, с его повышенной эмоциональностью. Критика с симпатией встретила работу молодого художника. Интересно, что некоторые негативные отклики принадлежали еврейским авторам. Для них восточное еврейство было как бы пятном на репутации «просвещенного», ассимилированного еврейства.

 В дальнейшем работы Симы шли в русле «веризма». Если в картине «Кафе “Кёниг”» (1927)  еще чувствуется влияние импрессионизма, то более поздние дрезденские картины полностью соответствуют и по тематике и по стилю «Новой вещественности». Это и «Безработный» (1930-31) – хмурый, бедно одетый молодой человек, и «Мать с ребенком» (1930) – изнуренная женщина, держащая за руку болезненного вида мальчика, на фоне тусклого городского пейзажа. Безрадостная, пронизанная оттенками серого палитра. Да и целый ряд автопортретов 1930-32 годов наполнены все тем же чувством тоски и безнадежности. Лишь к концу пребывания в Дрездене и уже за пределами Германии Сима создал картины-протесты, обличающие реакцию и все более угрожающий нацизм («Похороны убитого рабочего», 1933; «Выстрелы в замкнутом пространстве», начата в 1933; «Паника», 1933-34).

 В дрезденские годы развивался и талант Симы-рисовальщика. Особенно ему удавались портретные зарисовки. В своем большинстве это портреты художников и представителей других видов искусства – музыкантов, актеров. Сохранился портрет Соломона Михоэлса, сделанный во время гастролей ГОСЕТа в Дрездене в 1928 году. Впоследствии это умение немало пригодилось художнику.

Настал 1933 год. В Германии пришли к власти национал-социалисты, начались чистки и аресты. Сима был с самого начала под подозрением – как еврей, как человек, близкий к левым кругам, и как иностранец (он был без подданства и обладал только нансеновским паспортом). Несколько раз у него устраивали обыски, и, в конце концов, он получил предписание покинуть пределы Германии. Пришлось попрощаться с друзьями и к тому времени изгнанным из Академии учителем Диксом, которому вскоре запретили участвовать в выставках. В мае 1933 г. Сима покинул страну, которую успел полюбить и которая его изгнала.

Мирон Сима отправился в свою вторую эмиграцию. Путь лежал в Палестину, где в Тель-Авиве его ждала семья. Это уже было второе свидание с Эрец-Исраэль. В первый раз он посетил родителей еще в 1925 году и успел познакомиться со страной и людьми (в том числе с Борисом Шацем, скульптором и основателем художественной школы «Бецалель» в Иерусалиме). Так что он в какой-то степени представлял себе, что его здесь ожидало. Он быстро вошел в контакт с художниками, прошедшими выучку в Германии, – Якобом Штейнхардтом, Анной Тихо, Якобом Пинсом. Круг его друзей охватывал таких выдающихся людей, как поэты Хаим Нахман Бялик, Шауль Черниховский, Авраам Шленский, актриса Хана Ровина. Значительно труднее протекало вживание Симы в художественную жизнь страны и проникновение в тайны связи человека с местом обитания, тем, что называют «гением места».

Внешне жизнь Симы в Палестине и далее в государстве Израиль протекала удачно. Картины и графика, привезенные из Германии, выставлялись. «Человек общественный», он основал Ассоциацию еврейских художников. В 1938 году Сима поселился в Иерусалиме, как оказалось – до конца жизни. Он полюбил этот замечательный город особой, пламенной любовью. Он открыл художественную школу под эгидой «Гистадрута», всеобщей федерации трудящихся. В связи с участившимися нападениями арабов на евреев Сима вступил в отряд «Хагана», подпольную вооруженную организацию евреев.

Около 1940 года художник приступил к работе над темой «Беженцы», ставшей особенно актуальной после погромов в Германии и начала Второй мировой войны. В 1941 примкнул к «Лиге Ви» («Liga Vi» – «Лига Виктори» – общественный комитет по оказанию помощи СССР в борьбе против нацизма).

После Второй мировой войны, в 1947 году, Сима отправился в Париж с намерением ознакомиться с художественной жизнью «мировой столицы искусства». Но когда случилась драма с кораблем «Эксодус», направлявшимся в Палестину с нелегальными эмигрантами, в основном бывшими узниками концентрационных лагерей в Европе, задержанным англичанами и возвращенным в пункт отправления Марсель, его душа не выдержала, и он помчался туда с намерением встретиться с несчастными, поддержать их и попутно делать зарисовки для будущей картины. Но тщетно – местные власти не допустили его к кораблю. Тем не менее страдания пассажиров «Эксодуса» подстегнули его желание завершить картину «Беженцы». В 1950 году она и сопутствующие ей рисунки были выставлены в Иерусалиме и вызвали большой интерес.

 В 1948 году было провозглашено Государство Израиль и тотчас началась Война за независимость. Сима срочно вернулся на родину и участвовал в обороне Иерусалима.

1952–1954 годы Сима провел в США. Там он много работал в гравюре на дереве и совершенствовал изобретенную им технику «коллажной печати», о чем будет сказано ниже. В 1950-е годы известность художника распространилась за пределы Израиля. Он участвовал в 1958 году в Венецианской бьеннале, престижной художественной выставке, что свидетельствует о международном признании. Следовали выставки в Париже, Белграде, Токио, Флоренции, других городах. За свои заслуги как художник и общественный деятель Сима неоднократно был награжден в Израиле и за рубежом – премией города Иерусалима (1957), премией Данте Алигьери в Риме (1977); в 1962-м он становится почетным членом Флорентийской академии художеств, а в 1979-м провозглашен почетным гражданином Иерусалима.

В 1962 году Сима, впервые после высылки 1933 года, посетил Германию. Он встретил кое-кого из старых друзей по Дрездену и своего почитаемого учителя Отто Дикса. К сожалению, об этой встрече сведений не сохранилось. В любом случае их творческие пути к тому времени разошлись. У Сима установились связи с Германией, которые увенчались в 1991 году большой персональной выставкой в Дрездене, городе его юности и становления как художника.

Но вернемся к 1961 году. В этом году в Израиле прошел судебный процесс над военным преступником Адольфом Эйхманом. В Англии и США принято, что на процессе присутствует художник, которому поручается зарисовать его участников. Этого правила придерживаются по сей день. Почетная задача быть летописцем процесса была поручена Мирону Симе. Возможно, и потому, что он был превосходным портретистом и рисовальщиком. Сима воспринял это поручение как служение, как обязательство перед миллионами жертв Холокоста. В результате он создал более 400 рисунков. При всей объективности, которая требуется в таких случаях, они полны драматизма. Можно только догадываться, сколько душевных сил потребовала эта работа от художника. Рисунки были опубликованы в Израиле в 1968 году и переизданы для Германии в 1969.

В 1975 году художник тяжело заболел, после чего почти полностью прекратил работу над большими картинами. В основном он занимался рисунком и гравюрой. Умер Мирон Сима в своем любимом городе в возрасте почти 98 лет. К счастью, его наследие и архив попали в хорошие руки – в прекрасный Музей искусств в Эйн-Хароде, что в Галилее[2].   

                                                   *   *   *

 Пока что речь шла о внешних обстоятельствах жизни Симы после 1933 года. Пора обратиться к его художественной деятельности на Святой земле.

 Мирон Сима прибыл в Палестину с тяжким багажом пережитого. Темой его творчества были страдания людей – гнет нищеты, преследование и уничтожение целого народа. Этому соответствовало и художественное видение – темные краски, нечистые тона, сдержанная палитра без ярких вспышек. Внезапно он очутился в новом мире. Его окружали пронзительно яркое небо, синее море, желтоватые и розовые, почти выбеленные на солнце камни, зеленые пятна полей и садов. Это был шок, с которым нужно было справиться. Сима хорошо осознавал эту необходимость. Также он понимал, что достичь нового видения одним волевым напряжением  нельзя. Следовало постепенно вживаться в этот новый мир, воспринять его взглядом, мозгом, всем существом. Конечно, это было нелегко. Более того – это было очень трудно. Процесс занял два десятилетия.

 Поначалу Сима еще целиком в прошлом. Доработка картины «Выстрелы в замкнутом пространстве», проект картины «Беженцы» всецело поглощают его, и он не берется за новые крупные задачи. В этих произведениях фигуры вырисовываются черными тенями на темном фоне. Картины (их несколько вариантов) производят гнетущее впечатление своим пессимизмом. Но к этому времени относятся первые, пока еще робкие попытки отражения новой среды. В 1940–1950-е годы Сима пишет ряд небольших картин. Это автопортреты, бытовые зарисовки («Арабская кофейня»), натюрморты и пейзажи («Вид Моцы», 1951; «Яффа», 1956). В них появляется цвет. Вспышки чистых локальных тонов пока что приглушаются черными тенями. Но исчезают присущие предыдущим работам тусклые оттенки и трагические темы. Сима вырабатывает своеобразную технику открытого, пастозного мазка широкой кистью. Создается впечатление цветной мозаики, где черные тени контуром очерчивают яркие пятна.

  Шедевром этого нового стиля является картина «Иерусалим после Шестидневной войны» (1967). Это ночной пейзаж. На фоне зловеще красного неба с тяжелыми синеватыми тучами поднимается к горизонту Город. На переднем плане разбросаны каменные глыбы – лиловато-серые, темные. Чуть выше – зеленые склоны холмов, за которыми возвышаются рыжеватые и желтые строения. Цветовая гамма, в лучших традициях экспрессионизма, придает картине необыкновенную мощь. Это ни в коей мере не конкретный вид Иерусалима. Скорее это идеальный образ библейского Града[3].

  В те же годы, даже несколько раньше, чем «Иерусалим», в творчестве Симы появляются новые стилевые тенденции, которые свидетельствуют об уходе от экспрессивности более ранних картин в спокойное русло созерцательности стареющего художника. Радикально меняется техника. Сима экспериментирует: помимо собственно живописи кистью на холсте, он применяет коллаж. Наклеивает на основу мятую бумагу, кору деревьев, куски ткани, проволочную сетку, веревки, закрашивая их. Картина приобретает своеобразную фактуру. Исчезают действие, повествование, появляется покой. Время останавливается, Мир превращается в марево переливов цвета. Это живопись оптических впечатлений и тончайших ощущений.

  В 1962-63 годах Сима пишет несколько вариантов картины «Рефлексы», где новые стремления уже четко выражены. Характерно, что здесь и в последующих работах художник нередко пользуется принципом серии, наподобие «серий» импрессионистов. В разных вариантах он «нащупывает» наиболее близкое его идее решение.

В серии «Хамсин» (ок. 1964) Сима обращается к сложной задаче зафиксировать атмосферное явление и настроение, им вызванное. Хамсин – это характерная для Ближнего Востока погода (обычно осенью или весной), когда наступает полное безветрие и воздух насыщается пылью и мельчайшим песком из пустыни, повисающими в виде густого тумана. Все это сопровождается удушливой жарой, которая воздействует на нервную систему человека, вызывая раздражительность или, наоборот, вялость и апатию. Вот эту совокупность оптического и эмоционального впечатлений художник попытался ухватить. Картина изображает пустынную городскую улицу. Сквозь розовато-фиолетовый туман просматриваются, вернее, угадываются контуры фасадов домов. Местами вспыхивают желтые, белые, темно-зеленые искры. Чувствуешь, как тебя обволакивает, впитываясь в поры, всепроникающий туман.

 В это же время Сима написал картину «Сон о распавшейся луне». Есть в ней нечто таинственное. Это, действительно, видение. На фоне темных – синих, лиловых, ржаво-красных тонов ночного неба мерцает тусклая бурая луна, вся в трещинах. Её созерцают двое. Их белесые тени еле угадываются на темном фоне. На землю падают отсветы луны. На почве произрастают бледные растения, верблюжьи колючки Иудейской пустыни. Картина завораживает необычным, красивым колоритом, ей присуща особая поэтичность. Вместе с тем она как бы отделена от зрителя, не дает проникнуть в свою тайну. Это мираж, порожденный ночной пустыней[4].    

  В 1989 году, в возрасте 87 лет, Мирон Сима написал свою последнюю большую картину – «Старческие воспоминания молодого художника». На траве лежит обнаженная молодая женщина. Художник не вырисовывает контуры, а оперирует крупными цветными пятнами. Господствуют оттенки зеленого, желтого и розового. В эту гамму вторгаются «удары» синего и рыжего цвета, придающие картине экспрессионистический характер. Нет в ней таинственности и туманности «Хамсина» или «Сна о луне». Это гимн красоте бытия, свидетельство поразительной юности души глубокого старца.

 Живопись занимает в творчестве Симы большое место. Но нельзя забывать, что он был также превосходным рисовальщиком и графиком. О его рисунках дрезденского периода я кратко упомянул. В Израиле ему выпала задача фиксировать ход процесса против Эйхмана. Ещё раньше, в 1939-45 годах, он делал наброски выдающейся немецкой поэтессы Эльзы Ласкер-Шюлер, бежавшей из нацистской Германии и проведшей последние годы жизни в Иерусалиме. Он был с ней дружен и рисовал эту странную женщину исподтишка. Рисунки были опубликованы вместе с воспоминаниями художника о поэтессе. Сохранилось большое количество зарисовок выдающихся актеров и музыкантов (Хана Ровина, Артуро Тосканини, Пабло Казальс, Яша Хейфец, Бронислав Губерман). Они в своем большинстве еще ждут публикации.

Очень важна деятельность Симы в области печатной графики. Заявил художник о себе именно как мастер ксилографии (высокой гравюры на деревянной доске) в серии «Крик» 1924 года. Гравюра на дереве, наиболее близкая ему, была излюбленной техникой экспрессионистов, чье влияние он испытывал в течение всей творческой жизни. Будучи в Соединенных Штатах, он совершенствовался в этой технике (серия «Старый Бостон», 1953; серия «Старый Иерусалим», 1953).

После возвращения в Иерусалим художник усложнил ксилографию, введя цвет. Такого рода листы печатались с нескольких досок («Хана Ровина в роли Медеи», 1956). Параллельно с живописными коллажами он стал применять коллаж в ксилографии. На основу – деревянную доску или картон – он наклеивал тончайшие деревянные пластинки, куски ткани разной фактуры, металлическую сетку, даже сухие листья и цветы, наносил на них типографскую краску и делал оттиски. На оттисках остаются следы коллажа. Возникают красивые орнаментальные мотивы. Художник назвал это свое изобретение «коллажной печатью» («collage-prints»). В ней он выполнил такие красивые листы, как «Сеть» (1958) и «Невеста» (1970). Сложная и непрактичная техника (каждый лист требует многих прогонов, доска дает небольшое количество качественных отпечатков) не вызвала особого интереса у мастеров графики.

Здесь, в частном случае, отразилась трагедия всей творческой жизни Мирона Симы. «Общественный человек», Сима не нашел контакта с творческим окружением в Палестине и затем в Израиле. Он был сионистом и социалистом. Едва освоившись на Земле обетованной, он организовал союз художников, основал школу искусств, во время Второй мировой войны был членом «Лиги Ви», участвовал в обороне Иерусалима в Войну за независимость. Но его коллеги по искусству и художественная критика, в лучшем случае, его игнорировали, а то и свирепо критиковали[5]. В то время как за границей он пользовался успехом, даже почитался как крупный художник.

Сима попал в Палестину в период подъема еврейского национального самосознания. Это была эпоха «халуцим» – пионеров, первопроходцев, героического поколения тех, кто основал Эрец-Исраэль в тяжелых условиях, во враждебном окружении арабов. С 1933 года из нацистской Германии, затем оккупированной теми же нацистами Европы, из объятых войной стран евреи пробирались в Палестину любым путем. Зачастую люди проявляли истинный героизм. Вот этих халуцим следовало изображать, их надо было прославлять. А Сима продолжал писать картины о жертвах насилия, о битых и убитых. Его упрекали в приверженности к галутной тематике, в искажении облика Еврея. Но он ничего не мог с собой поделать. Воспоминания о Проскуровском погроме, о расправах над евреями в нацистской Германии, наконец, об издевательствах над беженцами, в основном бывшими заключенными концлагерей, со стороны англичан – вот, что довлело над ним, было главной темой его творчества.    

 С середины ХХ века израильские художники все больше интересовались новыми явлениями в искусстве Запада, теми, что принято обозначать терминами «авангард» и «постмодернизм». Израильское искусство попало в «плавильный котел» интернационального искусства и в значительной степени по-теряло свой национальный характер, который только еще зарождался. А Сима, шедший своим путем, и тут остался аутсайдером[6].      

 Будем надеяться, что со временем оценят вклад этого незаурядного художника не только в немецкое искусство (что отчасти уже произошло), но и в искусство Израиля.

 

 

Литература

Miron Sima Woodcuts: Exhibition by the Maurice Spertus Museum of Judaica. Chicago, 1977.

Miron Sima: Ein Maler in Dresden und Jerusalem. Ausstellung Galerie Raehnitzgasse. Dresden, 1991.

G. Bar Or. Miron Sima. From Dresden to Jerusalem. Ein Harod 1997 (Hebrew and English).

Miron Sima: Exhibition in the Artists House. Jerusalem, 2001 (Hebrew and English).

[1] Насколько мне известно, только еще один художник русско-еврейского происхождения прошел обучение в Дрезденской академии. Это Лазарь Сегал (1890, Вильно – 1957, Сан-Паулу). Он в 1919 году организовал вместе с Отто Диксом группу «Дрезденский Сецессион». Он был одним из лидеров движения «Новой вещественности». В 1923 г. эмигрировал в Бразилию, где сыграл значительную роль в развитии искусства. Произведения Симы близки по настроению к творчеству Сегала, однако художники, по всей вероятности, не были знакомы.

[2] 22 сентября 1993 года я посетил Симу в его доме на иерусалимской улице Бен-Сира и провел у него почти день. Об этом визите – быть может, в другой раз.

[3] Под впечатлением Шестидневной Войны Сима создал еще несколько картин («Разрушенные дома» того же года), но нигде он не достиг столь драматического накала.

[4] В этой картине Сима использовал коллаж: прикрепил к холсту высушенные растения, а одежды сделал из тканей.

[5] Правда, были и исключения. Об этой стороне его жизни см.: G. Bar-Or. Both You and I are Immigrants. Miron Sima and Israeli art // Miron Sima [Catalogue of the exhibition in the Artists’ House], Jerusalem, 2001. Р.34–38.

[6] Характерно, что его творчество почти не представлено в основных художественных музеях Израиля. Практически все его наследие находится в одном месте – Музее искусств в Эйн-Хароде.

Фото: Элиэзер Бен-Иехуда