Искусство собирать искусство: Иосиф Хиршхорн (1899–1981)
В огромном мире разнообраз-ных видов искусства во все времена наряду с творцами существовала, и существует поныне, относительно небольшая группа коллекционеров, находящихся как бы в тени больших имен и посвятивших свою жизнь повседневным поискам сокровищ. А если страсти собирательства, к тому же, сопутствуют значительные финансовые возможности и филантропические порывы, то тогда из этой «гремучей смеси» высекается порой такая феерическая искра, которая зажигает и поддерживает подлинное художественное горение.
Речь пойдет об одном из представителей этого странного племени бескорыстных искателей, кого эмигрантские волны начала ХХ века забросили из России на американскую землю, где он смог реализовать свое призвание.
Если вы окажетесь в Вашингтоне и прогуляетесь по центральной эспланаде, от Капитолия до Мемориала Линкольну, то, миновав ряды тяжеловесных зданий национальных галерей и музеев, непременно задержитесь в саду, населенном множеством необычных скульптур. А оглянувшись, остановите свой взгляд на примыкающем к нему высоком и круглом строении с крупной надписью по фасаду: «HIRSHHORN MUSEUM AND SCULPTURE GARDEN». Это столь непривычное для английской лексики имя сегодня включено в мировые каталоги и энциклопедии. Принадлежит же оно еврею из России, оказавшемуся давным-давно на берегах Атлантики, к счастью для него самого, а также любителей искусства.
Он родился в небольшом латвийском городке Джукст под Митавой в семье Лазаря и Амелии Хиршхорнов, став их двенадцатым ребенком. Евреям в этих местах дышалось чуть легче, чем в гетто черты оседлости. Отец занимался перепродажей зерна и содержал лавочку, торговавшую всем на свете: от селедки до конной сбруи. Она вплотную примыкала к скромному дому, возведенному на арендованном у помещика участке. Две детские спальни, для сестер и братьев, соседствовали с гостиной, где за занавесом находилась супружеская кровать. По субботам занавес откидывался, и комната превращалась в маленькую синагогу с углублением в стене для свитка Торы.
Иосифу был всего год, когда от сердечного приступа умер отец. А спустя пять лет до этих тихих мест докатились погромы, бушевавшие на юге России. Первые жертвы, первые убитые евреи. 1906 год стал пиком эмиграции, и сорокалетняя Амелия со всеми домочадцами (кроме старшей дочери Ралы, успевшей выйти замуж) была среди искателей счастья с котомкой за плечами. Тяжелый морской вояж из Либавы в Нью-Йорк длился девять дней. Неугомонный Иосиф носился по палубе, и лощеный господин, прислонившийся к перилам верхнего уровня, улыбнулся ему и cбросил какой-то диковинный шар. Мальчик никогда в жизни не видел апельсина. В ответ на приглашающий жест он без малейших колебаний вскарабкался наверх и был счастлив на время оказаться среди, как ему казалось, небожителей. Позднее сестра Хиршхорна вспоминала: «Наш Джо всю жизнь хотел быть в первом классе».
В Нью-Йорке семья поселилась в самой бедной части Бруклина. С первых дней Амелия начала работать на фабрике, производящей бумажники. Арифметика ее ранней американской жизни была такова: двенадцатичасовая смена, шестидневная неделя с оплатой двенадцать долларов. Субботними вечерами она еще готовила еду для свадеб и иных торжеств, принося домой остатки чужих застолий. Старшие дети подрабатывали в мастерских одежды и бижутерии. Из скудного семейного бюджета мать умудрялась выкраивать деньги на погашение ссуды за трансатлантический рейс, стоимость пианино и оплату уроков музыки для детворы.
Скученности старого жилья всегда сопутствовали пожары. Так случилось и с Хиршхорнами: ночью загорелся этаж, где они жили. Спастись было можно только через окна. Старший сын и мать сталкивали остальных на растянутую пожарниками сетку. Все благополучно спаслись, и только Амелия, неосторожно оступившись, упала мимо нее и была увезена в госпиталь. Детей распределили между сердобольными соседями, такими же бедняками, как жертвы пожара. Иосиф, к тому времени уже школьник, пронес это острое ощущение неустроенности через всю жизнь. Спустя годы миллионер Хиршхорн скажет в интервью: «У бедности всегда горький привкус. Я поклялся, что никогда не буду испытывать его вновь».
Своим одноклассникам он завидовал. Еще бы! У всех были и папы и мамы, а один даже приезжал на велосипеде, да еще при бумажном пакете с бутербродом и шоколадом, ранее не виданным Иосифом. Был и другой повод для огорчения – его рост. Он был самым маленьким в классе. И, когда проводились построения, всегда оказывался на последнем месте. Сыпались насмешки: «Скажи маме, чтобы она зарыла тебя в песок на берегу океана – тогда ты вырастешь». И его ласковая, мудрая мама утешала любимого последыша: «Чтобы стать великим, сынок, не обязательно быть высоким». И во взрослые годы он был ростом немногим более полутора метров. Но комплекса неполноценности не испытывал никогда. Мама была права.
Первое знакомство мальчика с живописью произошло вовсе не в музеях, об адресах которых он понятия не имел, а в их бедняцкой квартире. Напуганная случившимся пожаром, Амелия застраховала всех детей, и почта стала доставлять в качестве подарка клиентам от страховой компании красочные календари с репродукциями известных художников. Каждый месяц, отрывая очередную страницу, Иосиф прикреплял ее над кроватью-раскладушкой. Готовясь ко сну, он бросал взгляд на свою галерею из изящных дам в вычурных нарядах и париках, рыцарей в латах и религиозных сцен. Это же было первым, что он видел, проснувшись.
Едва пройдя ритуал бар-мицвы и осознав себя самостоятельным, он покидает школу, не оставившую добрых воспоминаний, кроме знакомства с миленькой одноклассницей Дженни Берман, его будущей женой. Продавец газет – с этой важной должности началась его долгая деловая карьера. Подвижный, быстроногий мальчик выбирал самые оживленные перекрестки Манхэттена, привлекая внимание и пешеходов и водителей необычной рекламой самого себя: он непрерывно пританцовывал, жестикулировал и даже напевал. Заработок он отдавал матери, получая от нее на недельные расходы двад-цать пять центов. А расходы были немалые – билеты в кинотеатр с непременными героями немых лент на экране и куском сладкого пирога в буфете. Любимым фильмом с нешуточными страстями, который он мог смотреть бесконечно, был «Зов предков» по Джеку Лондону.
Вскоре Иосиф осознал, что денег на достойную жизнь ему недостаточно. И через год он уже посыльный ювелирного магазина в центре города с окладом двадцать долларов в неделю. Обегая с поручениями фешенебельную округу, он как-то оказался на Уолл-стрит, недалеко от здания фондовой биржи, и замер: солидные господа в черных сюртуках с белыми платочками в карманах сновали через вертящиеся двери, исчезая в недрах таинственного царства и вновь появляясь. Он хочет быть среди этих волшебников!
А пока жизнь преподнесла ему два противоречивых урока. Однажды, подметая пол до открытия магазина, он увидел в углу кольцо с изумительной красоты бриллиантом, очевидно, накануне незаметно скатившееся с лотка. Иосиф отнес его хозяину, и тот от полноты чувств разрешил посыльному время от времени украшать витрины и заводить дорогие часы. Урок состоял в том, что благородство и честность поощряются.
Другая история приключилась, когда Амелия поручила ему разнести заказчикам галстуки, которые она шила всю ночь. На улице незнакомец окликнул его: «Эй, парень, хочешь заработать? Видишь тот дом? Доставь на четвертый этаж это письмо, а я пока подержу твою коробку». Мальчик помчался так быстро, как он умел, а когда вернулся – незнакомец вместе с галстуками исчез. Мать не ругала его, он сам казнил себя беспощадно и дал зарок не забывать этот урок. А вот с однообразной и утомительной беготней по адресам он решил расстаться. Ему исполнилось пятнадцать, когда, несмотря на протесты Амелии, он начал медленную атаку финансовой крепости на Уолл-стрит. Времена не способствовали мгновенному успеху – мировая война была в разгаре, биржу ли-хорадило, а безработица сводила шансы устроиться к минимуму. Соглашаясь на любые условия, он, наскоро подучившись, нашел должность телефониста в старейшей телеграфной компании «Western Union», расположенной вплотную к заветному зданию биржи. В ночную смену через него проходили сотни каблограмм с европейских финансовых рынков, и очень скоро он изучил не только арифметику, но и алгебру манипуляций с акциями и курсами валют. Как только издатель популярного журнала «Magazine of Wall Street», которому представили бойкого парня, предложил стать его биржевым маклером, он без промедления согласился, даже недо-получив у «Western Union» зарплату за последние две недели. Прошли годы, и богач Хиршхорн, встретившись на деловом ужине с президентом компании, напомнил ему: «Вы, по-моему, должны мне двадцать пять долларов». На следующий день он получил чек по почте.
Итак, молодой брокер прошел через вертящиеся двери, сделав решающий шаг к финансовому счастью. У него в запасе были 255 долларов и юношеская дерзость. Через год на его банковском счету уже будет 168 тысяч, что превысит первоначальный капитал в 660 раз. Принцип, который он исповедовал всю жизнь, был таков: иметь дело с деньгами, но не с товарами и услугами. Слава самого успешного и прозорливого брокера Уолл-стрит опережала его успехи. Веху первого миллиона он отметит в середине 20-х. К этому времени Хиршхорн будет членом правлений и даже президентом нескольких процветающих компаний.
А дела семейные? Он не забывал и о них. В числе внеочередных забот всегда была мать. Он освободил ее от работы, посылая ежемесячно чек. Вскоре сын купил ей дом, где она и проживала до своей кончины в 1943 году. Когда пришло время материального успеха и понимания уровня живописи, Хиршхорн приобрел за 250 тысяч долларов портрет кисти крупнейшего американского художника Томаса Икинса. На нем была изображена мать автора, напоминавшая бла-городством черт, осанкой и глубоким взглядом Амелию. Этот портрет всегда висел в кабинете магната.
Мысли о коллекционировании пришли рано, еще в «младобиржевой» период. Зайдя однажды в букинистический магазин в поисках биографий знаменитых богачей, он обратил внимание на серию дешевых книг по искусству. Приобретя их по два доллара за штуку, он открыл для себя диковинный мир Дюрера. Через пару дней Хиршхорн случайно (или закономерно?) увидел в витрине галереи сами гравюры Дюрера. Он тут же приобрел две из них по цене 75 долларов и, несмотря ни на какие перипетии, никогда с ними не расставался.
Как помнит читатель, Дженни Берман вошла в его жизнь в начальной школе. Теперь для нее наступила пора войти в его дом. Раввин соединил их брачными узами в 1922 г. и благословил на свадебное путешествие по Америке. Хиршхорн был потрясен увиден-ным. Оказалось, не все на свете ограничивается нью-йоркской бир-жей, что за Манхэттеном лежит потрясающий мир. Особенно он был очарован Калифорнией. Молодожены даже приобрели 250-акровую куриную ферму в Санта-Розе и погрузились было в изучение литературы по выращиванию леггорнов. Прошел месяц в состоянии безоблачной идиллии, и… Хиршхорн с женой, потеряв первоначальный взнос 500 долларов, поспешно вернулись домой, поняв, что подобный образ жизни не для них.
Первая дочь Робин родилась через год, затем, с периодич-ностью в два-три года, появились сын Гордон и две дочери, Джин и Найоми. Потребовался громадный дом на берегу Нью-йоркского залива, украшением и меблировкой которого в староанглийском стиле занялась хозяйка. Горничные сновали по винтовым лест-ницам, дворецкий следил за порядком, повар колдовал на кухне, а шофер ухаживал за тремя машинами в гараже. В 1927 г. Хиршхорн, Дженни и теща (тоже родом из Литвы) предприняли носталь-гический вояж в его родное местечко Джукст, где до сих пор жила сестра Рала, владелица крошечного магазина, с супругом и пятью детьми. Овдовев в 1935 году, Рала с семейством переехала, наконец, в Нью-Йорк и поселилась в доме напротив матери. Теперь по праздникам за столом старейшины клана Амелии собиралось до сорока американских Хиршхорнов.
Все складывалось как нельзя лучше, на финансовом небе страны ни тучки, стоимость акций на фондовой бирже в августе 1929-го достигла своего пика. Так казалось всем… кроме Иосифа Хиршхорна. Невероятная деловая интуиция позволила ему услы-шать подземные толчки: именно в августе он покинул Уолл-стрит, «унося» с собой четыре миллиона долларов. А 29 сентября, на-званного в истории США «черным вторником», разразился не-виданный финансовый кризис: паника на бирже, полный обвал курса акций, самоубийства их владельцев. Позднее историки будут связывать эти дни с началом «великой депрессии» (1929–1933). Прозорливость и проницательность в комбинации «купля–продажа» отныне никогда не изменят Хиршхорну.
Начал он замечать подземные толчки и приближение кризиса и в собственной семейной жизни. Он отдавал должное жене, она была потрясающей матерью. Но с пониманием его жизненных устремле-ний дело обстояло похуже. Ей хотелось видеть мужа дома в определенное время. Ее раздражали его одержимость бизнесом, бесконечные телефонные звонки по ночам и в особенности – его зарождающаяся неудержимая страсть к коллекционированию. Быва-ло, во время спада в делах, он был вынужден сократить штат при-слуги в доме, но одновременно безрассудно, как казалось Дженни, приобретал за тысячи долларов первую публикацию драм Шекспира (их насчитывается в мире 230 экземпляров) или редчайшее издание «Риторики» Цицерона на пергаментной бумаге. Случались и семей-ные сцены с типичными репликами: «Ты полагаешь, что все в мире существует только для тебя» или «Ты никому не веришь!», – с по-следующими непременными выяснениями отношений.
И тут вовремя последовал совет друзей обратить внимание на еще неосвоенные территории Канады. Почти сто лет назад американцы двинулись на Запад, в поисках «золотого» счастья, а 90 процентов канадских соседей продолжали кучно селиться у южной границы, и бескрайние земли с их недрами все еще ждали своих открывателей. Хиршхорн появился в Торонто в 1933 году, без промедления открыл счет в банке на 60 тысяч долларов и вскоре обнаружил: центральная биржа занята, в основном, мелкими операци-ями; промышленный рынок в зародыше; враждебность по отноше-нию к Америке – хороший тон. А на садовых скамейках ему броси-лись в глаза надписи: «Не разрешено собакам и евреям». (Пройдет более сорока лет, прежде чем в канадских провинциях евреи появят-ся в законодательных собраниях и правительственных кабинетах.)
В одной из крупнейших газет он опубликовал рекламное объявление на целую страницу. Начиналось оно так: «Меня зовут “Счастливый Случай” и я обращаюсь к тебе, Канада! – кричали аршинные буквы. – День пришел! Мир у твоих ног и взывает к тебе, умоляя освободить принадлежащие тебе богатства, скопив-шиеся в матушке-земле». И стал ждать. Вообще в его арсенале было несколько шутливых правил. Одно из них гласило: используй две вещи – голову и зад. Первая дана для принятия решений, второй – чтобы сидеть и ждать. И Хиршхорн дождался. Скоро от визитеров не было отбоя, телефоны в офисе разрывались. Он установил техническую новинку – панель с подключением 93 телефонных но-меров прямой связи с банками, компаниями, клиентами.
Геология в те времена была для большинства таинственной, если не мистической областью. Легенды и сказки периода кали-форнийской «золотой лихорадки» владели умами. Недаром юный Марк Твен определил шахту как «дыру в земле с ложью на дне». Хиршхорна такая неопределенность не устраивала. Он взялся за литературу, исследования, карты. И главное – пригласил самых известных геологов. Уже через год скупка акций перспективных добытчиков золота принесла ему чистый доход в триста тысяч. Все указывало на то, что в прекембрийских подземных пластах, на ог-ромных территориях от Квебека до Британской Колумбии, его может поджидать припрятанное природой богатство. Так оно и случилось, хотя и не без потерь: некоторые шахты таили «ложь на дне».
Его уже не бранили в канадских газетах как зарубежного «пирата», почтительное «капитан корпорации золотоискателей» адресовалось ему. Сенсационный успех пришел в 1936 году, когда он, по его же словам, «вытащил счастливый миллионный билет». Хиршхорн скупил за бесценок акции гибнущей фирмы и соорудил новую шахту в нескольких метрах от пустой прежней. Она-то и «выстрелила» драгоценным желтым металлом, добыча которого растянулась здесь на десятки лет.
Свое время он делил между Торонто (понедельник–четверг) и Нью-Йорком (конец недели), стараясь между визитами в галереи и студии художников на Манхэттене оставить что-то и семье. Увы, получалось это плохо, наспех. Раздражение Дженни росло, до нее доходили слухи о его адюльтерных приключениях, и даже покупка нового дома в Майами не смягчила ситуацию. Хиршхорн не мог нигде спрятаться от постоянного ребячьего шума и резких окриков жены. Да еще примешивалось собственное нездоровье: у него возобновились юношеские болезни. Свирепый кожный недуг не давал покоя ни днем, ни ночью. В попытке справиться со всем этим было куплено поместье в глубинке Пенсильвании и построен дом-замок в средневековом стиле, без детских комнат, но с гостевыми спальнями на шестнадцать человек. По вечерам приглашенные собирались за длиннющим столом, на противоположных концах которого восседали, как в старинных романах, хозяева. Несмотря на подчеркнутое гостеприимство, каждый из гостей мог заметить, какая пропасть лежит между супругами.
В 1944 году, после 23 лет совместной жизни, Хиршхорны были официально разведены по инициативе Дженни. Далее последовала длительная судебная тяжба, сопровождаемая классическими обвинениями в пренебрежении интересами семьи, невнимании к детям и супружеской неверности. Она подговорила детей к показаниям против отца. В то время Робин было 22, она была замужем за молодым физиком-теоретиком; Джин, студентке университета, – 19; школьники Гордон и Найоми жили с матерью. Бывшая супруга получила по решению суда алименты на себя и детей и два дома – в Нью-Йорке и Майами со всем их содержимым, включая библиотеку редких книг, писем и рукописей. Через два года она была продана на аукционе за смехотворную сумму 35 тысяч. Ушла с молотка гордость Хиршхорна – первые издания Шекспира, Свифта, Мильтона, По и, разумеется, «Риторика» Цицерона…
В 1947 году его очередной избранницей стала молодая художница Лили Хартоу. Миниатюрную красавицу с огромными карими глазами, черными гладкими волосами и оливковым цветом кожи ему представили в одной из галерей, которые он по-прежнему с хронометрической регулярностью обходил своей легендарной танцующей походкой. К этому времени он уже владел десятками ее рисунков. Станет известна шутка Хиршхорна: «Дешевле было жениться на ней, чем покупать ее картины».
Между тем мир вступил в ядерную эру. Отблески взрывов в Японии полыхнули по всей земле. Со скрежетом захлопнулся «железный занавес», о чем сообщил создатель этого термина Уинстон Черчилль в своей знаменитой Фултонской речи. Было положено начало «холодной войне». На авансцену добычи ископаемых вместо золота вышел иной металл – серебристый уран, залог стабильности западной цивилизации. Одним из первых Хиршхорн осознал это и начал действовать не мешкая. Канада не числилась тогда, в отличие, например, от Бельгийского Конго или Южной Африки, в перспективных зонах залежей урановых руд. К тому же и геология утверждала, что над канадскими землями не слышны сигналы от счетчиков Гейгера, а если сигналы кое-где и фиксируются, то их подает не уран, а его «родственник» – радиоактивный металл торий, не имеющий серьезного промышленного применения.
Все специалисты были согласны с этим тезисом, кроме одного. Им был геолог с мировым именем Франк Джубин, утверждавший, что уран залегает не в поверхностных отложениях, а на большой глубине в регионе Блайнд-Ривер (провинция Онтарио). Хиршхорн, которому всегда импонировало нетрадиционное мышление, поверил Джубину, ставшему отныне его главным советником по «земельному» вопросу. Первые же опыты глубинного бурения дали обнадеживающие результаты: из 56 проб пятьдесят подтверждали правоту геолога. И тут Хиршхорн совершает фантастический маневр, названный позднее в прессе самым крупным секретным лицензированием земельной собственности в истории.
Он создает несколько мощных уранодобывающих компаний и подает полторы тысячи заявок на участки, охватывающие площадь более 56 тысяч акров в зоне Блайнд-Ривер. Чтобы временно сбить с толку конкурентов, дышавших в спину, все заявки были оформлены под невинные цели: охота, рыбная ловля и тому подобное. Десятки посланцев Хиршхорна на самолетах с понтонами высаживались в обозначенных квадратах болотистой местности, чтобы «застолбить» участки, а уж затем и начать бурение. Через несколько лет журнал «Тайм» сообщит, что две шахты Хиршхорна вырабатывали столько же урана, сколько 600 шахт Соединенных Штатов, а на весь открытый им район Блайнд-Ривер приходится 20 процентов урановых запасов западного мира. В 80-х годах ученые подсчитают, что активность Хиршхорна привнесла в канадскую экономику более 30 миллиардов долларов. Этот вклад оценен по заслугам – его имя включено в перечень выдающихся канадцев Зала Славы горно-добывающей отрасли страны.
В конце 50-х «урановый король» (так теперь называла его пресса) решил завершить свой канадский период жизни. За 25 лет был пройден долгий путь от «пришельца», которому запрещалось сесть на скамейку в городском парке, до почестей национального масштаба. Его состояние, по подсчетам дотошных газетчиков, приближалось к ста миллионам; пришла пора вернуться в Нью-Йорк и целиком отдаться своей главной страсти – коллекционированию искусства. Да и домашняя ситуация требовала принятия радикальных решений. Глубокого союза с Лили Хартоу не получилось. Тому было несколько причин: раздражавшее его по утрам позднее богемное вставание супруги, а затем вместо ведения домашнего хозяйства бесконечное просиживание за мольбертом – были мелкими болевыми факторами. Главное было в другом – жена пыталась вторгнуться в его «святая святых»: давать советы при покупке живописи. А этого он не разрешал никому: ни «высоколобым» знатокам, ни близким родственникам, ни друзьям. Не то чтобы его вкус был безукоризненным, но это был его вкус, и ему, и только ему, он доверял.
Развод состоялся в 1956 году, на сей раз он не сопровождался бурными судебными сценами и разделом имущества. Его обожаемые картины (к которым он, по мнению знакомого владельца галереи, относился, как к женщинам: если нравились – старался ими овладеть) остались при нем, точнее в тех многочисленных запасниках, под которые он приспособил нанятые складские помещения, и даже в принадлежащих ему офисах. Хранились они в довольно хаотическом состоянии – в сундуках, ящиках, а то и просто прислоненными одна к другой у стен. Пространства явно не хватало, а коллекция все росла и росла. Давно прошел период его увлечения классической стариной, подобной красивым копиям из детского настенного календаря. Поздний французский импрессионизм и, в особенности, современный американский «модерн» сделались его предпочтениями. Стиль его покупок был хорошо известен всем галерейщикам: он мог, извинившись, оставить на время важное деловое совещание, помчаться на очередную выставку и вернуться с добычей, приговаривая с улыбкой: «Кажется, я снова совершил нечто безумное».
А «безумством» могло оказаться полотно никому не известного юного художника, которое через несколько лет возрастет в цене в десятки раз и принесет славу его создателю. Со временем в тесной близости складских отсеков соседствовали, например, Матисс, Ренуар и Дега с американцами Поллоком, О’Киффом или Калдером. Особое расположение и поддержку Хиршхорна испытывала значительная группа живописцев – эмигрантов из России, и среди них такие будущие знаменитости, как Марк Ротко, Бен Шанн, Макс Вебер, братья Сойер… Кому как не ему, их старшему соплеменнику, было понятно, что значит своевременная поддержка таланта в условиях новой страны. Ему импонировало древнее высказывание Пифагора: «Человек похож на Бога только в трех областях – знании, музыке и рисовании». Хиршхорну казалось, что в момент приобретения понравившейся ему работы он ощущает некое божественное присутствие, исходившее от полотна.
Любителями арифметики от искусства потом будет подсчитано, что пополнение хиршхорновской коллекции происходило по этапам – в соответствии с ростом его финансового могущества, и, в частности, в «пиковое» десятилетие 1955-65 темп его приобретательства составил поражающее воображение цифру – две картины в день (!), а расходы каждого года приближа-лись к миллиону долларов. Однако существовало одно огорчительное обстоятель-ство – он не мог удовле-творить свою тягу к мону-ментальной скульптуре, и причина была вполне про-заической: отсутствие сво-бодного открытого про-странства. Стало быть, его нужно приобрести, что он и сделал в 1961 г., став хозяином поместья с до-мом на 25 комнат и огром-ным парком в городке Гринвич на океанском берегу штата Коннектикут.
В этот год произошло важное событие в жизни коллекционера. Он наконец встретил женщину своей мечты, ставшую последней миссис Хиршхорн. Ольга Заторская была дочерью эмигрантов с Украины, жила неподалеку от Гринвича и работала в местном агентстве по найму. Скромная сорокалетняя служащая ко времени их знакомства (он явился, чтобы нанять шофера в свой пятимашинный гараж) уже была разведена и воспитывала трех сыновей. Ее тихий нрав и самоотверженность помогли создать ту домашнюю атмосферу, которой ему всегда недоставало. Свадебное путешествие они начали в Венеции, а завершили в Иерусалиме, что вполне можно было объяснить желанием припасть к национальным истокам.
Постепенно парк заполнялся персонажами из его мечтаний. Первыми здесь нашли приют скульптуры Огюста Родена и среди них – прославленная многофигурная композиция «Граждане Кале», посвященная подвигу шести простых жителей небольшого городка на севере Франции, которые в далеком XIV веке пожертвовали собой как заложники, чтобы снять длившуюся год английскую блокаду и спасти сограждан от голодной смерти. Во всем мире имеется всего несколько авторских копий этого впечатляющего монумента (оригинал – на главной площади самого Кале), одна из них встала перед окнами коннектикутской усадьбы Хиршхорна. В конце концов, общее число работ Родена в его коллекции составило семнадцать – самое значительное в каком-либо частном владении.
Другим фаворитом стал английский скульптор сюрреалист Генри Мур, произведения которого представлены в ведущих музеях современного искусства. С этим автором Хиршхорна связывала дружба, возникшая еще в канадский период, когда «урановый король» по делам бизнеса бывал в Лондоне. Теперь настал черед пятидесяти трем произведениям друга украсить его парк. Покупал он их не напрямую у автора, а обычным порядком – на выставках и в художественных салонах, да и цену платил обычную, отнюдь не «дружественную». Например, за шедевр Мура «Король и королева», репродукции которого включены в каждую энциклопедию современного искусства, он заплатил 15 тысяч долларов (сегодня босоногая «королевская чета», в простейшей одежде восседающая на примитивной скамье вместо трона, оценивается в два миллиона).
Любимым местом отдыха Хиршхорнов стала вилла, приобретенная в курортном средиземноморском городке Антиб на Французской Ривьере. Не последним резоном в этом выборе послужила близость к еще одному мастеру, тесное общение с которым составляло важную часть жизни миллионера и во многом влияло на эстетику его взглядов на искусство, – Пабло Пикассо, чьи работы давно украшали коллекцию. А теперь в его обществе он совершал частые набеги на выставки и галереи Парижа и других европейских столиц. Два невысоких, плотных человека – великий художник и великий коллекционер – имели даже похожие фигуры. Хиршхорн вспоминал: «Мы проводили чудесное время вместе в разговорах о живописи. Я обучал его сложным танцевальным движениям. Если ему нравился мой новый пиджак, я тут же дарил ему, и он оказывался идеально впору». В наши дни в Антибе, рядом с тем местом, где жил Хиршхорн, открыт превосходный музей Пикасссо, маленькая Мекка поклонников его таланта.
В 1956 году у непрерывно растущей коллекции появился «художественный руководитель», им стал нью-йоркский художник и искусствовед Абрам Лернер, знакомый с владельцем уже десяток лет. Наконец-то тысячи работ сотен мастеров были профессионально каталогизированы, и каждая нашла свое место. Слава о необычном частном музее год за годом распространялась, за десятилетие через Гринвич прошло 175 тысяч посетителей, причем без всяких билетов при входе. Но эта цифра Хиршхорна не устраивала, он решил приблизить свое богатство к зрителю. Лернер, куратор собрания, и Ольга, верный куратор его жизни, тщательно подготовили огромную передвижную выставку из двухсот скульптур, представлявших и XIX век (Домье, Дега, Ренуар, Роден) и XX (53 автора всех стилей и направлений, в основном, американцы). И вот эта бронзово-мраморная громада двинулась в многомесячное путешествие по восьми музеям Среднего и Дальнего Запада страны, начав с Института искусств в Детройте.
Беспрецедентным успехом завершилась в 1962 году выставка 450 скульптур в музее Соломона Гуггенхайма на 5-й авеню в Нью-Йорке. Шквал восторженных откликов в печати, радио- и телерепортажи – имя Хиршхорна у всех на слуху. А сам он в это время задумался над тем, что его «пещера Аладдина» переросла размеры частного собрания и пора, наверное, безвозмездно передать ее публике. Этими соображениями он поделился с близкими друзьями и советниками. Слухи быстро просочились в прессу. И началось!… Телефоны в Гринвиче не умолкали. Звонили мэры Лондона, Цюриха, Торонто, Флоренции, Иерусалима и Тель-Авива. Не отставали и американские города. Свои аргументированные просьбы слали Лос-Анджелес и Балтимор, а губернатор штата Нью-Йорк Нельсон Рокфеллер предложил для музея на выбор территории нескольких престижных университетов и даже сохранившееся здание Всемирной торговой выставки. В самый разгар интенсивных переговоров (например, посол Великобритании по поручению Ее Величества королевы Елизаветы вот-вот должен был прибыть в офис Хиршхорна, чтобы уточнить местоположение будущего музея в самом центре Лондона), – раздался решающий, «исторический» звонок из Вашингтона. Это был Сидней Рипли, ученый секретарь известного Смитсоновского института.
Институт этот был основан полтора столетия назад на средства, завещанные богатым англичанином Джеймсом Смитсоном. С тех пор он вырос во внушительный комплекс многочисленных зданий и галерей, от музеев американской истории, азиатского и африканского искусства до Зоологического парка, Музея космонавтики и Центра сценических искусств. За эту эклектическую «разношерстность» Институт получил ласково-ироническое прозвище «“Nation’s attic» («Чердак страны»), то есть место, где хранится все, что уже ненужно, но жалко выбросить. Поскольку именно крупного хранилища современного искусства на «чердаке» недоставало, Рипли загорелся идеей поддержать замысел щедрого подарка, стоимость которого по самым предварительным подсчетам оценивалась в 50 миллионов. Дипломатические таланты Рипли «в узких кругах» были хорошо известны, их даже сравнивали с мастерством Талейрана. Для начала он обворожил Хиршхорна, воздействовав на амбициозно-патриотические струны его души: мол, лучшего места для музея, чем главный проспект столицы, смотрящий прямо на Капитолий, не придумать. Абрам Лернер, житель Нью-Йорка, продолжал настаивать на варианте своего родного города, но и в этом случае Рипли преуспел, он привел только две цифры – ежегодное число туристов в городе «Большого яблока» миллион, а в Вашингтоне – 12 миллионов. Хиршхорн сдался, поставив три условия: музей должен носить его имя; директором будет Лернер; вход для посетителей – свободный.
Рипли, зная, что создание в столице музея такого ранга должно быть законодательно освящено Конгрессом, прекрасно понимал, что впереди еще долгая борьба в верхних эшелонах власти, и он начал свою осаду с Белого дома, точнее с первой леди страны, Клодии Джонсон, известной своей любовью к живописи и меценатством. Сложные дипломатические ходы привели к тому, что летом 1965 года первая леди в сопровождении дочери, секретаря и положенного эскорта провела несколько часов в Гринвиче. Она не скрывала своего восторга от увиденного. Было замечено, что у картин Томаса Икинса, ее любимого художника, высокие гости задержались. Через короткое время последовало приглашение супругам Хиршхорн на ланч к президенту. Линдон Джонсон был необыкновенно любезен, сердечно благодарил за щедрый подарок нации и выразил убежденность, что новый музей станет украшением столицы. Миссис Джонсон познакомила гостей с художественной галереей Белого дома, экспонаты которой были отобраны еще Жаклин Кеннеди среди случайных и зачастую безвкусных подарков предыдущим президентам. Хиршхорн обнаружил здесь многих свои давних «знакомцев»: Уинслоу Хомера, Мэри Кэссетт и других славных американцев. Через неделю к ним добавился превосходный портрет кисти Икинса, перед которым недавно замерла первая леди.
Случилось так, что незадолго до 65-летнего юбилея обширный инфаркт уложил Хиршхорна в госпиталь. Письмо от президента страны с пожеланиями выздоровления придало больному силы: «Моя жена, – писал Джонсон, – не перестает говорить мне о посещении Вашей коллекции и восторгаться ею. Мой интерес разогрет до предела». В ответ Хиршхорн пошутил: «Увлеченность современным искусством, господин президент, дело весьма заразительное. Сужу по себе. Поэтому будьте очень осторожны и внимательно следите за женой». А когда они «поменялись» режимом, и Джонсон лег на операцию по удалению желчного пузыря, то получил из Гринвича телеграмму, которая, наверняка, стала уникальной в корреспондентском архиве президента США: «Сегодня, в Yom Kippur (Судный день) мы с женой молимся в нашей синагоге во главе с раввином за Вашу быструю поправку. Вы нужны всем нам, и мы любим Вас».
17 мая 1966 года в Розовом саду Белого дома в присутствии Хиршхорна с Ольгой и высших должностных лиц страны и столицы Джонсон подписал послание Конгрессу с просьбой принять дар коллекционера и утвердить бюджет на строительство музея. И вот тут-то разверзлось то, что прогнозировал осторожный Сидней Рипли. Конгресс засыпали возмущенными письмами музеи, архитектурные и иные культурные учреждения – предстоит, мол, осквернение главного города страны! На свет было даже вытащено высказывание столетней давности ландшафтного архитектора Фредерика Олмстеда, создателя парковой системы вокруг Капитолия: «Никогда не портите великий проспект столицы пятнами современности». И хотя за целый век этот пуристский завет давным-давно и неоднократно нарушался, недоброжелатели не удержались от укусов. Директор Кливлендского музея искусств прислал решительный протест, утверждая, что «коллекция, созданная одним человеком, известным своими поспешностью и донкихотством в собирательстве, не соответствует сегодняшним стандартам. Подобного рода музей должен быть создан профессионалами и носить имя нации, которой он принадлежит, а не индивидуума». Еще резче высказался настоятель христианской церкви унитариев, имея в виду будущий парк скульптур у здания музея: «Неужели нас заставят смотреть на Капитолий от монумента Вашингтону через кладбище модернистских монстров?».
Некоторые законодатели даже настояли на проверке финансовой деятельности дарителя с целью удостовериться в «чистоте» денег, потраченных на коллекцию. 1000-страничный отчет специального комитета был опубликован для ознакомления почтеннейшей публики. Уязвленный Хиршхорн отмалчивался, зато Рипли с бойцовской ловкостью отбивался. Он сумел сделать так, что большая группа конгрессменов посетила Гринвич и своими глазами увидела, о каком богатстве, передаваемом нации, идет речь. Спустя полгода после начала законодательно-бюрократической процедуры обе Палаты утвердили закон о создании в Вашингтоне Музея Хиршхорна с бюджетом 15 миллионов, и Джонсон незамедлительно подписал его. Территория площадью в два футбольных поля была расчищена от ненужных строений, и строительство началось, что было отмечено торжественной процедурой закладки фундамента.
В холодный день 8 января 1969 года под временным навесом собралось несколько сотен гостей и друзей, были здесь и все дети Хиршхорна. «Власть», помимо президентской четы, была представлена Верховным судьей и шестью высшими чинами Конгресса, по статусу входящими в Совет управляющих Смитсоновского института. Взволнованный Хиршхорн был краток. Поблагодарив за честь, он сказал: «Мне было шесть лет, когда мама привезла меня сюда из Латвии. Я бесконечно благодарен ей. Думаю, ее дух сейчас витает над нами. Ни в одной стране мира я не мог бы осуществить то, что мне довелось сделать здесь». Президент Джонсон увязал сегодняшнее событие с тем, что ему предстояло по программе завтра – со встречей экипажа космического корабля «Аполло–8», вернувшегося с орбиты: «Оба эти дня подтверждают постоянное стремление нашего народа к путешествиям в обоих направлениях человеческих открытий – за пределы земного пространства и во внутренний мир человеческих сердец…». Закончив речь, он в сопровождении Хиршхорна спустился с трибуны и, вооружившись лопатой с посеребренным лезвием, приподнял первый пласт земли. Гром оркестра, аплодисменты… Рядом с двухметровой фигурой президента маленький Хиршхорн смотрелся достаточно экзотично, однако всем было очевидно, что именно он – герой дня. Это был его звездный час.
Строительство длилось более пяти лет, и стоимость его к концу, как это бывает, возросла в четыре раза. Когда круглый главный корпус с внутренним свободным пространством был освобожден от лесов, газеты тут же окрестили его самым большим в мире «бетонным пончиком». Началась перевозка 6000 экспонатов из Коннектикута в Вашингтон. Порой она напоминала военно-транспортную операцию. В ней участвовали не только грузовики и краны, но и тяжелые вертолеты. Особенно упорно «сопротивлялись» «Граждане Кале», общий вес которых составлял тридцать тонн. Только с третьей попытки они нехотя оторвались от земли и повисли на мощных тросах. Вслед за своими «детьми» (так он нежно называл свои сокровища) переехали в Вашингтон в новый дом и Хиршхорн с Ольгой.
Музей и сад скульптур были открыты в октябре 1974 года. Произошло это уже при другом президенте – Джеральде Форде, который из-за болезни в церемонии не участвовал. В первый же год новый музей принял миллион посетителей, а еще через год уже находился в списке самых посещаемых музеев страны. Хиршхорн не ослаблял своих филантропических акций и незадолго до кончины подарил своему музею еще 5500 работ мастеров мирового уровня. Однако занавес жизни опускался. Он еще успел слетать в Калифорнию на открытие выставки картин дочери Найоми, с которой, как и со всеми детьми, наступила запоздалая пора примирения и понимания. Он умер 31 августа 1981 года от сердечного приступа в госпитале, из окон которого, как ему казалось, просматривался силуэт «бетонного пончика». Все ведущие газеты и журналы поместили прочувствованные некрологи. С первых полос на читателя смотрели проницательные глаза «маленького Джо», которого один биограф еще при жизни назвал человеком с трагикомическим лицом классического еврейского комедианта. Что ж, Иосиф Хиршхорн сыграл свою жизненную роль с полной отдачей и до конца.
Литература
Demetrion J. Hirshhorn Museum and Sculpture Garden: 150 Works of Art. H.Abrams Inc., 1977.
Esterow M. Johnson Accepts Hirshhorn Art // The New York Times. 1966. 18 May.
Hyams B. Hirshhorn – Medici from Brooklyn. Clarke Co., 1979. 200 p.
Jacobs J. Collector: Joseph Hirshhorn // Art in America . 1969. July-August.
Lerner A. (edit.) The Hirshhorn Museum and Sculpture Garden. H.Abrams Inc., 1974. 770 p.
Russel J. Joseph Hirshhorn Dies-obituary // The New York Times. 1981. 2 September.
Saarinen A. The proud possessors; the lives, times, and tastes of some adventurous American art collectors. Random House. N.Y., 1958. Р.269–286.
Sherman L. Art Museum of America. W.Morrow Inc. N.Y., 1980. Р.63–64.
Фото: Иосиф Хирхорн, Музей Хиршхорна и сад скульптур