Борис Суварин

Борис Суварин (1895–1984) – известная фигура в политической истории ХХ века, и интерес к ней не угас: поисковая система Интернета дала нам 1076 отсылок к нему. В  молодости, увлеченный социалистическими идеями, Суварин стал од-ним из основателей французской компартии (1920). Молодой парижанин, активист профсоюзного и социалистического движения, он был направлен в Москву в составе французской делегации на III конгресс Коминтерна. Его независимый характер уже тогда привел к конфликту с большевиками, который закончился неожиданно: сам Ленин заинтересовался “недисциплинированным” французом[i] и порекомендовал его на высокий пост в Коминтерне. Суварин провел в Москве почти четыре года, однако его работа в Коминтерне закончилась скандалом и исключением из французской компартии. В Москве он познакомился со многими лидерами международного коммунистического движения и с советской политической верхушкой. Он многое понял. Разочарование в большевистской политике привело его в конце концов и к разочарованию в коммунистической доктрине, хотя он долгое время считал себя марксистом. Талант журналиста, писателя и политолога проявился у Суварина необычайно ярко. Внимательно следя за событиями в СССР, он  разоблачал ложь большевистской политики, высмеивал Сталина, публиковал аналитические статьи о московских процессах. Он стоял за кулисами многих неприятных для большевиков разоблачений: это он опубликовал во Франции “Завещание” Ленина, переданное ему Крупской (с помощью Х.Раковского). В 1935 г. он издал первую в мире биографию Сталина – эта фундаментальная работа не утратила своей актуальности до сегодняшнего дня.  Неприятие коммунистической доктрины, особенно в сталинской интерпретации, сочеталось у него с постоянным инте-ресом и любовью к русской культуре (и классической, и современной), что вновь ставило его в ряды нетипично мыслящих – напомним, что интеллектуальная элита во Франции была очарована идеями и образом Сталина вплоть до конца 50-х гг. и интересовалась именно Советским Союзом, а не Россией.

Контакты Суварина с русскими писателями и художниками как с советскими, так и с эмигрантами изучены мало. После войны он дружил с М.Геллером, полемизировал и переписывался с Солженицыным. Стоит ли удивляться, что при такой биографии имя Суварина и его тексты оставались практически неизвестными в СССР? Данной публикацией мы пытаемся не столько восполнить этот пробел в русскоязычной политологии и истории культуры, сколько сигнализировать о его наличии. 

Что касается еврейства Суварина, то он относился к той части энергичных, образованных, ассимилированных в европейской культуре евреев, которые уверенно и решительно появились на политической арене в бурные годы начала ХХ в. Он вышел из среды, которая своей политической активностью и спецификой давно уже привлекла внимание западных исследователей, но только лишь в последние 10 лет европейский “Идишленд” стал интересовать российских ученых. Не касаясь доктринальных споров и политологического анализа, наметим те детали биографии героя нашего очерка, которые не могут не вызвать интереса у самого широкого круга  читателей.

Отец Суварина[ii] Кальман Лифшиц был киевским ювелиром. Он начинал работать в известной тогда мастерской Маршака, изготовлявшей иконные ризы. Это была хорошая школа – изделия Маршака были отмечены на Парижской международной выставке 1900 г. После женитьбы на Мине Штейнберг он стал работать самостоятельно. Лифшицы были караимами, но уже родители Кальмана приняли православие. Традиционная книжная культура и начитанность, культивировавшаяся среди караимов, как и интерес к чтению на разных языках, были свойственны всей семье Лифшицев, в том числе и обоим сыновьям (старший Леон родился в 1894 г., а второй сын – Борис – 24 октября / 5 ноября 1895 г.)[iii]. Жизнь в Киеве была довольно благополучной, и решение эмигрировать можно объяснить скорее живостью воображения Кальмана: какой-то его приятель рассказал о парижской жизни: “Климат там прекрасный! Бросишь газету в камин – вот тебе и тепло! Все люди там свободны!”[iv]. Жена тоже увлеклась этой идеей. К своему удивлению, Кальман, заявивший в полиции, что хочет ехать в Париж, чтобы совершенствоваться в профессии, получил паспорт бесплатно. И в 1897 г. покинул Россию[v].

Лифшицы осели в Париже в самом центре исторического квартала Марэ (Marais), часть которого приобрела именно в то время специфический для Парижа характер. Впоследствии они жили на rue des Quatre-Fils, на rue des Archives, где у Кальмана родилась дочь Жанна (1904), и, наконец, на rue Cadet[vi] – все эти улицы находятся на территории парижского “Pletzl”, еврейского квартала Сен-Поль с легендарной улицей Розье (Rosièrs) в центре – о жизни этой улицы написаны книги и воспоминания. Вот как выглядел этот квартал еще в 20-х годах ХХ в.:

Странное впечатление производит этот квартал. Кажется – взяли, вырезали ломоть Львова или Вильны и пересадили его в самый центр французской столицы. Узкие старые дома, с покосившимися стенами, распухшие от вековой сырости, тесно жмутся один к другому, один на другой опираясь. Маленькие, темные лавочки тянутся непрерывной вереницей – лавки старьевщиков, бакалейки, зеленные, сапожные.

Воздух наполнен тяжелым, смешанным запахом застарелой плесени, гниющих овощей и какой-то жареной снеди. Этот запах проникает всюду – кажется, что даже лоснящийся асфальт мостовых насквозь им пропитан. Бросается в глаза необычное для Франции обилие детей. Их видишь везде: у дверей лавчонок, на обочине тротуара, в окнах, во дворах <…> Они лишь своей французской речью отличаются от детей еврейской бедноты в местечках Литвы и Галиции. Родители же их сохраняют свой родной язык, который в Сен-Поль решительно преобладает над французским. Впрочем, со времени окончания войны [Первой мировой] Сен-Поль перестал быть исключительно еврейским кварталом и наполнился массой пришлых элементов, главным образом поляков, арабов и русских[vii].

Сен-Поль был миром раннего детства Бориса. Родители именно там познали тяготы бедности, неизвестные им в Киеве. Но Кальман хорошо знал свое ремесло[viii] и был упорен. Ступенька за ступенькой, своим трудом и талантом он преодолевал бедность. Он решил стать французом и сделать французами своих детей. Борис вспоминал, что по-русски в семье говорили только в первое время после приезда. Потом – только по-французски. Обоих братьев отдали учиться во французский пансион (Борису было 8 лет) – отец отказывал себе во всем, чтобы дать им хорошее образование. Старший сын Леон после школы стал обучаться отцовской профессии, но Борис не был уверен, что это и его призвание; он сдал вступительные экзамены в известную начальную школу Кольбер. Это было неплохой пробой сил, а успех тем примечательнее, что фактически он был на два года младше остальных поступавших[ix]. Увы, вскоре его исключили из школы за нарушение дисциплины (по его утверждению, несправедливо). Следует череда разных занятий (в том числе и ювелирным делом) и профессий (“я начал зарабатывать на жизнь с 14 лет”, – писал он в письме Солженицыну[x]), в том числе и журналистика. Отстаивая свою юношескую независимость, Борис уходит из родительского дома. Борьбой за социальные и политические права Борис начал интересоваться довольно рано, начиная с забастовки железнодорожников в 1910 г. Он восхищался Жоресом и, естественно, пришел к социалистическим идеям. В предвоенные годы в Париже бурно развивалось профсоюзное и партийное движение. Уже тогда Суварин познакомился со многими русскими политическими эмигрантами[xi], которые были членами не только своих партий, но и работали во французских общественных и политических структурах. В 1913 году Борис Лифшиц был призван в армию, но вплоть до начала войны был полковым библиотекарем (по причине слабого зрения и астигматизма он был ограниченно годен к строевой службе). Именно тогда ему пришло в голову по-настоящему изучить русский язык. По учебнику, изданному в Гейдельберге, он выучил наизусть большие отрывки из “Евгения Онегина” и стихи Лермонтова, хотя понимал в них только отдельные слова. Летом 1914 г. началась мировая война. Старший брат Бориса Леон пошел в армию добровольцем и погиб в 1915 г. в бою. Борис тяжело пережил его смерть. Сам он провел два года на фронте, пока его не перевели на службу в Париж, а потом и демобилизовали по состоянию здоровья (в 1916 г.). Тогда же он начинает публиковать свои статьи на политические темы в газете социалистической партии “Le Populaire”, подписывая их фамилией Суварин.

После революции в России многие русские политические эмигранты решили вернуться на родину. Один из уезжавших, Александр Лозовский[xii], предложил Суварину заменить его в качестве корреспондента горьковской газеты “Новая жизнь”. Сотрудничество это, впрочем, было недолгим – к июлю 1918 г. большевики закрыли газету.

Суварин между тем завоевывает политическую известность и популярность среди французских социалистов. В сентябре 1917 г. он присутствует на съезде социалистической Федерации департамента Сена, становится секретарем редакции “Le Populaire” и одним из редакторов “Journal du peuple”. Однако события в России он начинает комментировать лишь в ноябре 1917 г. Постепенно его симпатии к большевикам усиливаются. По его мнению, они – это социа-листы, которые осуществляют на деле свою программу. В конце 1919 г. Суварин публикует две брошюры: “Третий Интернационал” – об истории циммервальдского движения, которое привело к образованию III Интернационала, и “Похвала большевикам”. Создание в 1919 г. Комитета III Интернационала (который и стал первой коммунистической структурой во Франции) произошло на фоне огромной политической активности французских социалистов и среди интриг тех, кто претендовал на ведущую организационную роль в этой новой структуре. Не обошлось без финансовой поддержки из Москвы – уже на том, самом раннем, этапе. Французское правительство, обеспокоенное этой активностью, приняло свои меры, и несколько социалистических лидеров оказались в тюрьме, в том числе и Суварин, популярность которого в результате только возросла. На судебный процесс в числе свидетелей защиты были привлечены А.Франс и Р.Роллан (они прислали свои декларации в письменном виде).

В 20-х гг. по Европе прокатывается волна создания компартий – в Великобритании, Германии, Чехословакии, Австрии, Италии, Франции (в декабре 1920 г. на Конгрессе в Туре). Зачастую они [компартии] оказывались плохо контролируемыми и управляемыми. Партии, состоящие из молодых, непостоянных и подверженных влиянию рабочих, руководимые своевольными интеллектуалами, не укладывались в стереотип предельно иерархической и дисциплинированной большевистской компартии. В этих условиях одним из эффективных методов установления централизованного контроля было финансирование Советским государством международного коммунистического движения. <…> Резолюцией ЦК РКП (б) от 13 апреля 1919 г. функция финансирования зарубежных коммунистов была передана от Наркоминдела Коминтерну[xiii].

Начиная с весны 1919 г. спецкурьеры из России перевозят за границу валюту, бриллианты, золото, ювелирные изделия. Цифры вывезенных ценностей кажутся фантастическими: в марте-августе 1919 г. – 5,2 млн руб.[xiv], и этот поток не прекращается в дальнейшем. Знал ли об этом Суварин? Не видеть этих денег, не знать о том, что вся верхушка французской компартии оплачена советскими деньгами, активному участнику процесса было невозможно – было время, когда Суварин и сам получал “зарплату”[xv]. Позже он напишет и о деньгах, и о “дирижерской палочке” Коминтерна, и об истинных целях большевиков, но тогда, в период его “наивного коммунизма”, эта финансовая “поддержка” кажется ему естественной – ведь цель у коммунистов одна и та же, помощь советских товарищей бескорыстна и служит справедливости.

В мае 1921 г. формируется французская делегация на III конгресс Коминтерна – во главе ее стоят вышедшие из тюрьмы Фернан Лорио, Борис Суварин и Поль Вайан-Кутюрье, а уже в Москве их выбирают для работы в исполкоме Коминтерна (ИККИ). Постоянным представителем, который должен был остаться для работы в Москве[xvi], был выбран Суварин (Лорио отказался). На встречу с Лениным, Зиновьевым, Бухариным, Радеком и Бела Куном были приглашены только Лорио и Суварин. Ленин сразу ошарашил Лорио вопросом: “Итак, товарищ Лорио, когда же вы сделаете во Франции революцию?” Суварин потом вспоминал, что он чувствовал неудобным вмешиваться – Лорио был на 25 лет старше и имел за собой большой партийный стаж. Однако пауза затягивалась. Суварин решился: “Товарищи, сейчас во Франции вовсе не революционная ситуация…” Этот ответ нашел понимание, и последовали вопросы о делах в партии – положение было спасено.

Вскоре произошло непредвиденное. За несколько месяцев до III конгресса Коминтерна в России было арестовано большое число анархистов. Их держали в тюрьмах без предъявления обвинения. Они требовали суда или освобождения. К протестующим анархистам присоединились с аналогичным требованием 1500 заключенных, отправивших письмо в ЦК партии (копия – Ленину), – ответа не было. Заключенные объявили голодовку. В дело вмешались  приехавшие в Москву на конгресс Профинтерна американские профсоюзные деятели А.Беркман и Э.Гольдман, которые изложили все Суварину. Он не мог понять, почему русская компартия не хочет сотрудничать с анархистами, и был уверен, что ни Ленин, ни Троцкий не знают о происходящем. Чтобы выяснить, что происходит, Суварин, не спрашивая ни у кого позволения, направился в Бутырки, чтобы повидать арестованных. Разумеется, это тут же дошло до ИККИ. Разразился скандал: большевики создавали компартии в Европе и содержали в Москве их лидеров вовсе не для того, чтобы они совали нос во всякие щекотливые дела. В конце концов, была создана комиссия, в которую вошли Ольминский, Луначарский, Лорио и Вайан-Кутюрье для проведения расследования. Рассмотрение дела происходило на заседании Политбюро. Финал был для всех более чем неожиданным: Ленин предложил (и настоял на этом) ввести Суварина в секретариат Коминтерна! Это был прекрасный тактический ход, который отсрочил конфликт с талантливым и активным деятелем на три года, но, например, Бела Кун долго еще сожалел о таком решении, как и о том, что Суварина самого не упекли тут же в тюрьму.

Суварин оставался на своем посту в Коминтерне до 1924 г. За прошедшее время он познакомился со многими деятелями международного движения и со всей большевистской верхушкой – подружился, например, с Бухариным, который называл его Суварёнок. Летом 1923 г. состоялось личное знакомство Суварина с будущим героем его книги, Иосифом Сталиным, который отдыхал тогда в Ессентуках и ежедневно приезжал на дрезине (!) в Кисловодск, где на правительственной даче, кроме Суварина, проводили отпуск также Бухарин, Зиновьев, Клара Цеткин.

В Москве с Сувариным жила его младшая сестра Жанна, с юности взявшая на себя заботу о быте увлеченного политикой брата. Она работала машинисткой в Коминтерне. Однажды Борис пригласил ее в ресторан гостиницы “Люкс”, где жили все коминтерновцы, и там она познакомилась с молодым испанцем Хоакином Маурином, ставшим ее мужем в 1929 г., во время краткого перерыва между отсидками в испанских тюрьмах. В 1935 г. Х.Маурин стал лидером революционной марксистской партии (ПОУМ), в 1937 г. бросившей вызов самому Сталину. Большую часть своей семейной жизни Жанна провела без мужа, который либо был занят партийными делами, либо сидел в тюрьме. Ее поддержка и помощь не раз оказывались решающими в поворотных моментах судьбы Бориса, в том числе и в его возвращении из Москвы. Отношения Суварина с Троцким и с теми, кто вскоре после смерти Ленина был объявлен оппозицией, предрешили его исключение из партии и автоматическое отстранение от постов в Коминтерне. Тем не менее он решил остаться еще в Москве, чтобы совершенствовать свой русский язык и расширять знакомство с русской культурой. По-видимому, он не очень отдавал себе отчет в том, что разыгрывавшиеся тогда политические игры могут иметь кровавый финал, но Жанна, уже уехавшая в Париж, была очень обеспокоена и сделала все, чтобы вытянуть Бориса из России под предлогом плохого самочувствия матери. Неожиданно для себя Суварин столкнулся с тем, что коминтерновские власти не желают вернуть ему французский паспорт (как и все интернационалисты, Суварин приехал в Москву нелегально, а паспорт сдал в Коминтерн, где настоящие европейские паспорта очень ценились, – ими охотно пользовались коминтерновские нелегалы для поездок в Европу). Однако времена были “вегетарианские”, Суварина хорошо знали “наверху”, и в этот раз обошлось – ему все-таки отдали паспорт, и он смог уехать.

Возвращение Суварина в Париж совпало с установлением дипломатических отношений между Францией и СССР. 2 декабря 1924 г. в Париж приехал первый полпред Советской России Л.Красин, и в здании старого русского посольства на rue de Grenelle поселились  новые хозяева. В глазах советского правительства Суварин – оппозиционер, троцкист и вполне одиозная личность. Сам он считал себя тогда не коммунистом, но марксистом.

В разнообразных советских представительствах, весьма многочисленных в Париже, в то время (1924–1929) работало довольно много членов оппозиции, высланных подальше от центра в то время,  пока Сталин шел к вершинам власти. На службу брали и “местные” кадры из коммунистов, и их родственников. Жанна Лифшиц работала в издававшемся в Париже органе советского торгпредства “La Vie économique des soviets” до тех пор, пока не обнаружилось, что она сестра Суварина. Вызванная “на ковер” к начальству, она не захотела отречься от брата, и была немедленно уволена. В советском полпредстве тогда же служила Елена Крыленко, сестра грозного прокурора, вышедшая замуж за английского коммуниста Макса Истмена. Она тоже была уволена, так как отказалась вернуться в Россию, пополнив ряды “невозвращенцев” конца 20 – начала 30-х годов[xvii]. Так что в кадровом вопросе центр постепенно наводил порядок, хотя сразу руки до всего не доходили.

Пока полпредом в Париже был Х.Г.Раковский, давний друг Суварина, они не только общались. Именно через Раковского и Е.А.Преображенского Суварин получил текст “Завещания” Ленина с устным разрешением “делать с ним что угодно”. “Завещание” было опубликовано Истменом на английском, а Сувариным на французском[xviii]. Кроме того, Суварина привлекает к сотрудничеству его старый знакомец Д.Рязанов[xix], директор Института Маркса и Энгельса. Суварин находит для Института архив Г.Бабёфа, помогает Рязанову отыскивать в букинистических магазинах книги, с которыми работал К.Маркс[xx], так что Рязанов всеми силами стремился сохранить это сотрудничество, утверждая, что “Суварин незаменим”, но в 1926 г. пленум Коминтерна принял решение об отстранении Суварина и от этой работы.

Суварин всегда очень ценил дружеские контакты и информацию непосредственно “с мест”. Он встречался со множеством самых разных людей и, чтобы понять происходящее, выслушивал множество мнений. Среди его знакомых и друзей были не только политики и “ангажированные”. В то время он охотно встречался с приезжавшими из Москвы или жившими подолгу в Париже советскими писателями и художниками. Вот что он сам писал об этом:

Под конец 20-х годов и в начале 30-х, в те  прекрасные времена, в Париж приезжало много русских. Их можно было встретить в монпарнасских кафе и в мастерских таких художников, как Анненков, Пуни, Цадкин. Шесть лет подряд Маяковский метеором залетал во Францию, которую по пути в Америку пересекли также Серж Есенин и Айседора Дункан. Таким образом, создавался некий подвижный дружеский “кружок”, состоявший из людей симпатичных, образованных, занятных. Так что я мог бывать у Замятина, Полонского (В.П.), Кусикова, Мансурова, Никулина, можно бы было назвать еще кое-кого. Тогда же я подружился с Бабелем[xxi].

Практически все, кого перечисляет в этом небольшом отрывке Суварин, – знакомые и приятели художника Юрия Анненкова, приехавшего в Париж летом 1924 г. Он уже был автором нашумевших портретов советских “вождей”[xxii] и, вероятно благодаря этим портретам, познакомился с Сувариным. Во всяком случае, с октября 1925 по январь 1926 г. обложки суваринского “Коммунистического бюллетеня”[xxiii] украшают анненковские портреты Ленина, Троцкого, Зиновьева, Каменева, Антонова-Овсеенко[xxiv] и др.

Суварин не случайно выделяет из своих знакомств дружбу с Бабелем. Они, действительно, часто виделись, и им было о чем поговорить. Первый приезд Бабеля к жене в 1927 г. должен был стать проверкой, сможет ли и захочет ли он жить на Западе и как вообще устраивать свою жизнь. Произошло нелегкое объяснение. “Мы попытаемся вести с ней трудовую жизнь, не знаю, суждено ли нам счастье, но труда будем добиваться”, – пишет он доверенным друзьям 22 июля, на третий день приезда в Париж[xxv]. Так что, не будучи эмигрантом, Бабель вошел в жизнь парижской диаспоры, точнее ее “советской” части[xxvi]. Во второй раз Бабель приезжает осенью 1932 г., под конец коллективизации, когда “сталинский перелом” изменил жизнь в стране больше, чем Октябрьская революция. Суварин писал биографию Сталина. Он знал о знакомствах Бабеля в высших эшелонах власти и то, что писатель мог не только передать московские сплетни о том, что происходило “на верхах”, но и привести конкретные высказывания самих влиятельных лиц в государстве. Чудом сохранившиеся записи Суварина о диалогах с Бабелем[xxvii] относятся к осени 1932 г. и касаются собственных и цитируемых Бабелем мнений о Сталине и о положении в стране.

В последний раз Бабель был в Париже в июне 1935 г., на Международном конгрессе писателей в защиту культуры. Внешняя сторона его участия в конгрессе детально рассмотрена и проанализирована на основании разнообразных свидетельств, включая протоколы допросов Бабеля в НКВД в исследовании Б.Фрезинского[xxviii]. Благодаря воспоминаниям Суварина мы можем увидеть Бабеля в это же время в домашнем кругу: в отличие от других советских делегатов, он жил не в гостинице, а у жены. Суварин не задавал ему целенаправленных вопросов и ничего не записывал – книга о Сталине была закончена. То, что ему придется писать воспоминания о Бабеле, Суварин тогда не предвидел. Он опубликовал очерк о Бабеле в 1979 г., когда еще нельзя было с уверенностью говорить ни об обстоятельствах ареста, ни даже о точной дате гибели. Позже была издана книга воспоминаний Суварина о русских писателях (кроме Бабеля, там фигурируют Панаит Истрати, Евгений Замятин и др.).

В начале 30-х в жизни Суварина появляется Колетт Пеньо (Colette Peignot). Она изучала русский язык в Институте восточных языков, тоже увлеклась коммунизмом и тоже разочаровалась в нем после поездки в Россию, где познакомилась с Пильняком. Весной 1931 г. Суварин начинает осуществлять свой новый проект: издание журнала “La Critique sociale” (первый номер выходит в марте). Колетт частично финансирует издание, привлекает к сотрудничеству популярного тогда писателя Жоржа Батай. В то же время они с Борисом подружились с Симоной Вайль, которая тоже стала автором журнала. Совместная работа сблизила Колетт с Сувариным – они поселяются вместе вначале на rue du Dragon, потом в Нейи. Суварин, бывший ответственным секретарем редакции, начиная с 1933 г. публиковал там свои статьи под псевдонимом К.Аракс (река Аракс на Кавказе бурная и непокорная, через нее долго не удавалось навести мост – так Суварин объяснил происхождение псевдонима). Он давал редакторам и авторам большую свободу в выборе тем и трактовок, оставляя за собой право редактировать одну область: историю России и СССР, а также проблемы большевизма. Суварин систематически и безжалостно критиковал Троцкого, печатавшегося в “Бюллетене оппозиции”, но положительно оценил его “Историю русской революции”. Виктор Серж передает отзыв Троцкого о Суварине (он относится к 1929 г.):  “…я всегда ценил его высокий профессионализм в качестве журналиста, но я никогда не считал его значительным революционером”[xxix]. Как бы то ни было, журнал “La Critique sociale” оказался удачным и интересным начинанием. А вот союз Бориса с Колетт закончился драмой. Ее уход и последовавшая вскоре смерть (в 1938 г.) стали для Суварина тяжелым ударом.

Между тем в Германии к власти приходит Гитлер, а в России начинается Большой террор, унесший жизни очень многих суваринских знакомых и друзей, и это, разумеется, в большой степени определило дальнейшую эволюцию его мировоззрения. Показательна та позиция, которую Суварин занял в “деле Виктора Сержа”[xxx]. Когда, наконец, в 1935 г. после вмешательства Горького Сержа выпустили из СССР и он поселился в Бельгии (французские власти отказались его впустить), Суварин поехал в Брюссель, чтобы встретиться с человеком, испытавшим на себе, что такое сталинские “чистки” (так французы до сих пор называют государственный террор в СССР). Он был единственным, кто советовал Сержу написать чистую правду о пережитом, написать со всей резкостью и прямотой[xxxi], с какой писал сам.

Испанские события близко затронули Жанну: перед самым мятежом ее муж был избран в Кортесы, в начале мятежа он был вынужден скрыться – в газеты поступило ложное известие о его смерти, после чего последовали арест и длительное заключение в тюрьме (до 1947 г.). Это обстоятельство парадоксальным образом спасло ему жизнь: партия ПОУМ был разгромлена советскими спецслужбами, а друг Маурина, Андрес Нин, возглавивший партию, был зверски убит. Параллельно в Москве один за другим проходят судебные процессы, волнующие Суварина, пожалуй, еще больше, чем война в Испании. Несмотря на драму в личной жизни, которая пришлась как раз на это время, Суварин много пишет, откликаясь на все значимые события, которые следуют, одно опережая другое. Тем временем пароксизмы террора в СССР приводят к тому, что невозвращенцами теперь становятся видные дипломаты и сотрудники специальных служб (И.Рейсс-Порецкий в июне, В.Кривицкий в начале октября и А.Бармин в декабре 1937-го, Ф.Бутенко в феврале и А.Орлов в июне 1938-го). Публицистика Суварина того времени отличается ясностью политической   мысли (его любимое правило: “La verité est toujours concrète” – “Правда всегда конкретна”) и прекрасным языком. От иллюзий молодости не осталось и следа. В неопубликованной заметке осенью 1939-го он пишет о французской компартии: “Это аппендикс так называемого советского государства, одержимого судорогами сталинской диктатуры”.

10 июня 1940 г., за четыре дня до оккупации Парижа, Суварин выезжает на юг Франции в связи с новым местом работы. С началом оккупации, как многие парижане, Борис и его родные переезжают из города в город на юге Франции. Наконец, все встречаются в Ницце, причем Борис приезжает со своей невестой, Франсуазой Хаузер [Hauser] (они познакомились этим же летом, в Лиможе), 22 октября ставшей его женой и в дальнейшем носившей также фамилию Суварин. Принадлежность семьи Лифшиц к караимам, которых гитлеровцы не считали евреями, какое-то время помогала им избежать репрессий, но жизнь осложнялась с каждым днем. Поначалу Суварин подпал под закон об иностранцах – как сына русского его лишили права печататься. В феврале 1941 г. он получил тяжелое сообщение: его личная библиотека (15 тыс. томов) была конфискована оккупационными властями. “Боши явились ко мне, в Париж, – пишет он в частном письме, – и забрали мою библиотеку. Это ужасный удар <…> Все, что я обдумывал и готовил в течение многих лет, что мне осталось выполнить до конца жизни, теперь стало невозможным”[xxxii].

Суварин начал серьезно думать об отъезде. Друзья помогли ему получить визу в США для всех членов семьи[xxxiii], и 20 августа 1941 г. Суварин с женой, ее дочерью, сестрой Жанной и племянником отплывают из Лиссабона в Америку. Суварин не очень прижился в Штатах. Интересной работы не было. Макс Истмен нашел для него место аналитика в американской администрации, но характеристика, поступившая от Уолтера Липпмана, тогдашнего “издателя номер один американской прессы”, симпатизировавшего Сталину, была отрицательной, и Суварину отказали. Благодаря тому же Истмену нашлась работа над популярным изданием Библии в издательстве “Harper & Brather”. В Нью-Йорке он чувствовал себя в одиночестве “…среди восьми миллионов индивидуумов, собравшихся вместе неизвестно почему” и мечтал о возвращении во Францию, хотя многие друзья советовали ему остаться в Америке. В 1947 г. Суварин писал Истмену: “Когда я говорю своим французским друзьям, что я являюсь нежелательным лицом в Америке в качестве коммуниста, никто не в состоянии мне поверить…”[xxxiv]. Начало холодной войны еще более осложнило положение Суварина в Штатах: ему угрожала административная высылка. Наконец, документы для возвращения во Францию были оформлены, и в мае 1947 г., полный решимости продолжать борьбу с советским тоталитаризмом, находившимся тогда на вершине своего могущества, он сел на корабль.

Послевоенное время – это уже другая эпоха, в которую Суварин вписался как проницательный политолог и смелый публицист. Неординарность его мышления особенно выделяется на фоне тогдашних просоветских настроений французских интеллектуалов. О журналистике Суварина послевоенных лет можно было бы написать отдельную статью. За 30 лет до М.Джиласа, опубликовавшего в 1957 г. свою книгу “Новый класс”, Суварин выступил с радикальной критикой советской системы, тогда еще с марксистских позиций. Оценив значение книги Джиласа, критиковал его текст именно за марксизм и узость исторических взглядов. В 50-е гг., когда французские большевизаны выступали на процессе против Кравченко и активно защищали пером и словом не только коммунистические идеи, но и сталинский режим, Суварин по-прежнему требовал от политики честности. Cвое мнение по поводу одного из основных положений практического коммунизма он сформулировал очень просто: “Никто еще не смог убедительно мотивировать необходимость приносить в жeртву живущие поколения ради гипотетического счастья в будущем”. В 1976 г., после того как Солженицын напечатал “Ленин в Цюрихе”, Суварин выступил с критикой исторической концепции Солженицына, упрекая его в том, что она не только основана на марксистских источниках, но и построена подобным методом. Вскоре друг Суварина П.Вальдберг предложил ему переиздать тексты, которые в 30-х гг. печатались в его журнале “La Critique sociale”. Он переиздал тексты Колетт, которые она публиковала под псевдонимом “Лора”. В 1974 г. Суварин заинтересовался книгой “Мир концентрационных лагерей и советская литература” и познакомился с ее автором – это был Михаил Геллер. Они были дружны до самой смерти Суварина (1 ноября 1984 г.). В 1984 г. Суварин, ободренный интересом читателей к своим последним публикациям, начал писать воспоминания о Коминтерне, которые ему не было суждено закончить.

 

[i] Ленин уже имел случай полемизировать с Сувариным в партийной печати: в начале Первой мировой войны, когда будущий вождь мирового пролетариата жил в Швейцарии, он раскритиковал одну из статей молодого социалиста в “Открытом письме Б.Суварину”.

[ii] Фамилия, под которой он стал известен как журналист и писатель, это взятый еще в ранней молодости псевдоним – имя одного из персонажей романа “Жерминаль” Э.Золя, которым Борис тогда увлекался.

[iii] По др. сведениям (Souvarine Boris /Boris Lifschitz dit/, dit Varine / J.L .Panné // Dictionnaire biographique du mouvement ouvrier français. 4e part.: 1914–1939. T.41. Paris: Les éditions ouvrières, 1992. P.393–400.), Леон родился в 1893 г., а второй сын – Борис – 26.10. / 7.11.1895.

[iv] J.-L.Panné. Boris Souvarine. Le premier désenchanté du communisme. Paris, 1993. P.13. ??åсь и далее цитаты приводятся в переводе автора статьи.

[v] Dictionnaire biographique du mouvement ouvrier français. P.393–400.

[vi] Op.cit. P.14.

[vii] Sans Logis: По Парижу: Квартал Сэн-Поль // Парижский вестник. 05.05.1925. №1.

[viii] О его знании ювелирного дела свидетельствует такой парадоксальный случай, бывший в свое время газетной сенсацией. Приобретенная Лувром за большие деньги тиара из золота была объявлена частью экспертов шедевром скифской культуры, но вызвала сомнение у других экспертов. По фотографии, опубликованной в газете, Кальман опознал руку мастера и указал специалистам исполнителя – ювелира Рухомовского из Одессы, изготовившего тиару по заказу и не знавшего о ее дальнейшей судьбе. Лувр оплатил приезд в Париж Рухомовского с женой и шестью детьми. В изолированной комнате он по памяти выполнил вторую тиару (ее стилизованный орнамент отличался исключительной сложностью), доказав, что он является ее автором. “Тиара Рухомовского” вошла в историю громких подделок (или имитаций?), а сам Рухомовский остался в Париже и поддерживал дружеские отношения с Лифшицами до конца жизни.

[ix] При получении гражданства в 1906 г. ему ошибочно написали дату рождения: 1893 г.  вместо 1895.

[x] Цит. по: Panné J.-L. Boris Souvarine. P.23.

[xi] В частности, с Д.Рязановым (см. о нем примеч. 19) и с Х.Г.Раковским, будущим полпредом СССР во Франции.

[xii] Наст. имя Соломон Абрамович Дридзо (1878–1952) – будущий генеральный секретарь Профинтерна  со дня его основания до роспуска в 1937 г.

[xiii] Макдермотт К., Агню Дж. Коминтерн: История международного коммунизма от Ленина до Сталина / Пер. с англ. И.Давидян. М.: АИРО, 2000. С.37–38.

[xiv] Там же. С.38.

[xv] Суварин отказался от советской финансовой “помощи” в 1927 г., после подавления оппозиционной демонстрации в Москве и самоубийства А.Иоффе, предсмертное письмо которого было опубликовано Сувариным в приложении к “Бюллетеню” 7.01.1928.

[xvi] Компартия страны, в которой находился Коминтерн (то есть, Советская Россия), имела право вводить пять своих полномочных представителей в ИККИ, в то время как остальные 10–13 наиболее значительных партий – по одному представителю.

[xvii] Panné J.-L. Boris Souvarine. P.172.

[xviii] Bulletin communiste. 1927, janv.-mars. № 16–17.

[xix] Давид Борисович Рязанов (наст.фам. Гольденбах), 1870–1938 (расстрелян) – гос. и парт. деятель, в 1921–1931 гг. директор Ин-та К.Маркса и Ф.Энгельса в Москве. Посетивший его В.И.Вернадский записал в своей “хронологии”: “Такого мощного исследовательского центра научной работы в области гуманитарных наук я не представлял себе возможным” (Цит.по: Природа. 1990. № 6. С.96).

[xx] Из сотен рукописей, обнаруженных Сувариным в развалах парижских букинистов, был позднее создан знаменитый фонд французских социалистов, хранящийся и поныне в том же институте. (Прим. ред.)

[xxi] Souvarine B. Derniers entretiens avec Babel // Contrepoint. 1979. №.30. P.74.

[xxii] Портрет Ленина занял первое место на государственном конкурсе и на некоторое время вошел в официальный канон, а большой портрет Троцкого стал событием Венецианского бьеннале 1924 года.

[xxiii] “Bulletin сommuniste”, иллюстрированный двухнедельник, изданием которого руководил Суварин.

[xxiv] Из знаменитого альбома Ю.Анненкова “17 портретов”, изданного в 1926 г. и почти полностью уничтоженного.

[xxv] РГБ. Отдел рукописей. Фонд 660. Фш 5-84/27. Письма к Слоним А.Г. и Л.И. за 1918 и 1927 гг. Письмо от 22.07.1927 г.

[xxvi] Насколько можно судить, круг его общения был в основном ограничен теми, кто тогда считался “советским”, будь то Эренбург и Никулин, вошедшие позже в обойму “сталинских” лауреатов, или Анненков, в отличие от первых двух, ставший “невозвращенцем”, или Суварин, которого Бабель тоже явно считал своим, не вдаваясь в сложности политических склок.

[xxvii] Архив Суварина, как он сам сообщает в этом очерке, сильно пострадал от гестаповцев во время оккупации Парижа, но записи бесед с Бабелем находились не в его квартире, а у друзей.

[xxviii] Фрезинский Б. Великая иллюзия – Париж, 1935 // Минувшее (СПб.). 1998. № 24.

[xxix] Panné J.-L. Boris Souvarine. P.188.

[xxx] Напомним, что В.Серж, франц. коммунист русского происхождения, собиравшийся покинуть СССР, где прожил в семьей несколько лет, был арестован  в марте 1933 г., а затем сослан в Оренбург, где провел три года. У него была возможность переписываться с французскими друзьями, которые придали “делу Виктора Сержа” гласность, чуть не испортив пропагандистский эффект парижского Конгресса писателей в защиту культуры. Это “дело” стало как бы лакмусовой бумажкой для французских левых интеллектуалов – группа, сплотившаяся вокруг М.Паз, выступила в защиту В.Сержа, требуя его возвращения, остальные защищали на Конгрессе позицию СССР. Среди защитников советского режима был тогда и Андре Жид, спасший своим авторитетом ситуацию на Конгрессе, но уже год спустя, после поездки в СССР, издавший скандальную книгу “Возвращение из СССР” с критикой советских порядков и моментально попавший из любимцев компартии во враги.

[xxxi] Panné J.-L. Boris Souvarine. P.230.

[xxxii] Panné J.-L. Boris Souvarine. P.279.

[xxxiii] Мина и Кальман Лифшиц не желали уезжать и нашли убежище в деревушке, где отец Луи Валлон (L.Vallon) прятал их в течение всей войны.

[xxxiv] Panné J.-L. Boris Souvarine. P.321.