Мишель Кикоин – живописец парижской школы
Осенью 1995 года я был в научной командировке в Национальном центре атомной энергии под Парижем. Окончив все свои дела в лаборатории, вечером в пятницу вышел с легким сердцем из станции скоростного метро Port Royal и направился по бульвару Монпарнас в сторону знаменитого перекрестка Вавен, бывшего центром артистической и художественной жизни Парижа в достопамятные 20-е годы. Знаменитые кафе "Клозери де Лила", "Дом", "Ротонда", "Куполь" – все эти заведения, расположенные по обе стороны бульвара, описанные во множестве романов и мемуаров давних лет, и поныне привлекают любопытную и праздную парижскую публику.
В ближайшем газетном киоске я купил брошюрку L’officiel des Spectacles – своего рода "Парижскую кинонеделю", открыл ее на первой попавшейся странице, бросил взгляд на первое попавшееся название и прочитал: DOCTEUR JEKYLL ET MISTER HYDE de Gerard Kikoïne. Не могу сказать, что это был культурный шок – к тому времени я уже довольно много знал о существовании разветвленной французской ветви нашего семейства, – но ощущение было весьма сильное.
Впервые о существовании этих далеких, а в те времена безнадежно далеких родственников я узнал, как ни странно, тоже в связи с кино. Как-то в школе нас повели, как это тогда называлось, в культпоход почему-то на французский видовой фильм про лошадей. В том замечательном возрасте мушкетеры нас интересовали гораздо больше, чем лошади, на которых они скакали. Мы всей школой томились положенные сто минут в темном зале и с облегчением зашевелились, когда по экрану поплыли заключительные титры. И вдруг я вместе со всеми читаю на экране: "Художник картины – МИШЕЛЬ КИКОИН". Зал, заполненный моими соучениками, взревел от восторга. Я ничем не мог удовлетворить любопытство приятелей, а вечером рассказал эту историю отцу. Он задумался и сказал, что было бы странно, если бы этот Мишель оказался просто однофамильцем.
Фамилия Кикоин – единственная в своем роде. Согласно семейной легенде, ее избрал для своей семьи один из наших ученых предков лет 150 назад вместо ординарной немецкоязычной фамилии Шмид. Слово Kikaion встречается в Торе всего однажды. Это – тыквенное дерево, в тени которого пророк Иона нашел укрытие от полуденного зноя после своего бесславного бегства из Ниневии. В ашкеназском бытовом произношении фамилия приобрела звучание "Кикоин"... Поэтому, заключил отец, все Кикоины должны быть родственниками. В конце пятидесятых годов гражданам СССР иметь родственников за рубежом убедительно не рекомендовалось, и событие это было предано забвению на многие годы.
Позднее, уже живя в Москве, я вспомнил про этот заинтриговавший меня случай и решил навести справки во французских источниках. В энциклопедическом справочнике Benezit, содержащем сведения о всех сколько-нибудь заметных художниках, я нашел целую колонку, посвященную Мишелю Кикоину (1892 – 1968). Там же были сведения о его родителях. Вооруженный этими сведениями, я приступил с вопросами к своему отцу и дяде. Порывшись в скудных семейных воспоминаниях, они вычислили, что их отец и отец Мишеля, по-видимому, имели общего деда – раввина. Имени его никто не помнил.
В конце XIX века существовало две ветви семейства Кикоин. Литовская ветвь была представлена семьей моего деда Кушеля Кикоина, бывшего учителем в народной школе в захолустном местечке Жагоры (ныне Жагаре) в северной части Литвы вблизи латышской границы. Дед был человеком необыкновенным. Он отказался от карьеры раввина, хотя имел на нее право, да и жена у него была из хорошей раввинской семьи. Окончив педагогическое училище в Петербурге, он стал преподавателем... латыни и математики в русской школе. Кроме иврита, которым он владел в совершенстве, обиходного идиша и латыни, на которой он переписывался с коллегами-латинистами, дед знал французский, немецкий, греческий и, естественно, русский. Он успел дать двум своим сыновьям традиционное еврейское образование. Оба они в дальнейшем стали физиками.
Старший брат Исаак (1908 – 1984) был выдающимся экспериментатором. Известен физический эффект, носящий его имя, он был одним из основателей атомной промышленности в СССР и одним из отцов советской атомной бомбы. Все награды и почести, которыми Советская власть одаривала выдающихся ученых, у него имелись, но каждый вечер он неукоснительно слушал "Коль Исраэль", непременно справлял пасхальный седер с братом и двумя сестрами, а в Йом Кипур обязательно ездил в "командировку" в Ленинград и проводил этот день в синагоге на Лермонтовском проспекте. Любимым его занятием было вечернее чтение (иногда вдвоем с братом) факсимильного издания Кумранских рукописей и сравнение этих текстов с Торой, которую он знал наизусть от первого до последнего слова. Младший сын Кушеля Абрам, мой отец (1914 – 1999), пошел по стопам старшего брата. Он тоже стал физиком-экспериментатором. Вдвоем они написали школьный учебник физики, который, сменив знаменитого Перышкина, был стандартным учебником для 8-го класса средней школы в течение 25 лет, и университетский учебник "Молекулярная физика", которым студенты физических факультетов пользуются до сих пор.
Более благополучные белорусские Кикоины были предпринимателями, ремесленниками и финансистами, жили в Гомеле. Семья Мишеля перебралась в Минск, и отец отдал его в Минское коммерческое училище, но ничего путного из этой затеи не вышло. Мальчик покрывал рисунками поля своих ученических тетрадей и в конце концов был отдан в "академию" Крюгера, где и нашел друга на всю жизнь – Хаима Сутина. Через три года, в 1908 г., против воли семьи, вместе с Сутиным он перебрался в Вильно. Друзья были приняты в тамошнее художественное училище. Там к их компании присоединился Пинхус Кремень. С этого времени три друга были практически неразлучны.
И.Г.Рыбаков, в классе которого они занимались, оказался пылким поклонником французских импрессионистов. И хотя в Вильно в те годы вряд ли можно было найти оригиналы Моне или Ренуара, уроки Рыбакова, по-видимому, оказали влияние на последующие события. По окончании училища друзья столкнулись с обычной для молодых художников из черты оседлости проблемой – дорога в столичные художественные школы Петербурга и Москвы была для них практически закрыта. В художественной жизни Вильно господствовали академические традиции пятидесятилетней давности. И три молодых человека выбрали Париж. На этот раз семья Мишеля не возражала: юноша уже успел зарекомендовать себя активным социалистом, членом Бунда, и родители, по-видимому, решили, что из двух зол нужно выбирать меньшее.
К уда должны были направить свои стопы молодые люди, решившие стать художниками и вышедшие весной 1912 года на шумную площадь Наполеона III перед Северным вокзалом, на который прибывали в Париж поезда из Прибалтики? До Монмартра, со времен постимпрессионизма слывшего центром художественной жизни Парижа, а значит и всего мира, – минут сорок пешком. Купола венчающей его церкви Sacre-Coeur видны от вокзала. Еще совсем недавно, осенью 1908 г., группа молодых художников, назвавших себя "кубистами" и обосновавшихся в Bateau-Lavoir на Монмартре (Пикассо, Брак, Леже, Мари Лорансен...), учинила скандал на открытии ежегодного Салона, отвергнувшего работы Брака.
Нетрудно было вспомнить подобный скандал, имевший место почти полвека тому назад, когда была отвергнута "Олимпия" Мане, ставшая теперь классикой французской живописи. Однако начиная с 1910 г. художники стали покидать обжитой Монмартр и один за другим перебираться на южную окраину Парижа, в район Монпарнас, еще недавно бывший сельским предместьем, состоявший из отдельных островков городской застройки, окруженных зеленым морем садов и огородов. Как раз в это время основные улицы района – бульвары Монпарнас, Распай, авеню дю Мэн – интенсивно застраивались многоэтажными домами, но переулочки еще хранили воспоминания о недавней полусельской жизни. В бывших конюшнях, каретных сараях, складах легко можно было оборудовать помещения для студий, а в кафе и дансингах на бульварах кипела вечерняя и ночная жизнь.
Кроме молодых французов, спустившихся с Монмартра, на Монпарнасе стали обосновываться иностранцы. Солидные колонии скандинавов и немцев, прибывавших в Париж для завершения своего художественного образования, нищие эмигранты из Восточной Европы, Испании и Италии, экзотические фигуры, прибывшие из Центральной и Южной Америки и даже из Японии! На Монпарнасе новоприбывшие художники легко находили себе крышу над головой и поддержку соотечественников, обосновавшихся там несколькими месяцами или годами раньше.
Одним из самых замечательных обиталищ нищих и вдохновенных иноземцев был "Улей" (La Ruche). Своим возникновением "Улей" обязан скульптору-академисту, светскому ваятелю бюстов Альфреду Буше. В историю искусства Буше вошел не своими мраморами, а двумя поступками. В свое время он представил боготворимому им Родену молодую женщину-скульптора Камиль Клодель. История отношений этих двух исключительных личностей вошла в мифологию искусства ХХ века. Позднее, получив огромный гонорар за скульптурные портреты румынской королевской четы, он истратил его на покупку участка в проезде Данциг, упиравшемся в окружную железную дорогу. А после закрытия Всемирной выставки 1900 года Буше купил остатки нескольких павильонов. Самым замечательным из этих строений была восьмиугольная ротонда павильона вин с крышей в виде китайской шапки, делавшей его похожим на улей. Собрав эти павильоны на своем участке, он основал колонию художников, в центре которой стоял "Улей", разгороженный на 24 треугольных мастерских. За пользование помещениями "папаша Буше" назначил чисто символическую плату и на регулярных выплатах не настаивал. Именно в "Улей" направились Кикоин и Кремень с Северного вокзала. Хаим Сутин присоединился к ним в июле следующего, 1913 года.
Обитатели сотен студий, приехавшие из разных стран, после 1910 г. перебрались на Монпарнас, заполнили многочисленные академии и художественные школы, делали свои первые самостоятельные работы, а по вечерам стекались в кафе на его главном бульваре. Из этого огромного и разношерстного потока и возникло странное образование, называемое теперь "парижской школой". Еврейские художники составили существенную ее часть: Шагал, Модильяни и Сутин признаны ее основателями. В числе самых ее заметных представителей – Цадкин, Липшиц, Кислинг, Мане-Кац, Сюрваж, Кикоин, Кремень. Но были еще румын Бранкузи, русский Архипенко, чех Купка, немцы Канвейлер и Уде, испанцы Миро и Пикабиа, мексиканец Ривера, чилиец Ортис де Сарате, японец Фудзита... И никому из них не пришло бы в голову отделять от парижской школы своих французских друзей, работавших в тех же студиях, участвовавших в тех же выставках, проводивших вечера в тех же кафе на перекрестке Вавен и его окрестностях. Пикассо, ван Донген, Леже, Дерен, Вламинк, Матисс... невозможно очертить границы. В конце концов возникновение термина "парижская школа" означает всеобщее признание того, что в течение 20 лет, вплоть до начала Великой депрессии 1929 года, центром мировой живописи и местом, где зарождались ее новейшие течения, была недавняя окраина Парижа, район бывших каменоломен, который веселые студенты Сорбонны еще в прошлом веке прозвали Монпарнасом.
К неразлучным друзьям в "Улье" быстро пристало коллективное прозвище "Troïka". Хотя Сутин не имел там постоянного жилья (он довольно скоро перебрался в другую колонию монпарнасских художников на улице Фальгьер), он нередко и подолгу гостил у своих друзей, особенно во времена безденежья, которое бывало либо полным, либо абсолютным. Соседнюю с Мишелем мастерскую в ротонде занимал Марк Шагал. Трое друзей записались в Национальную школу изящных искусств к Ф.Кормону. Жизнь в "Улье", битком набитом эмигрантами, многие из которых, помня о своих птичьих правах, предпочитали на всякий случай держаться подальше от власть предержащих, была далеко не райской. Но чем она привлекала – так это свободой, которой обитатели коммуны пользовались безмерно. Никто никого ни к чему не принуждал. В крайнем случае, давали совет, но чаще делились пенсионом, полученным от родственников, оставшихся далеко на востоке. Жителей "Улья" часто навещали друзья-поэты Аполлинер, Сандрар, Жакоб, Сальмон. А что до радостей парижской жизни – так ведь это же Монпарнас! И любой художник знает, что в "Ротонде" или "Доме" он получит свою долю света и тепла, кофе в кредит, а может, и знакомство с маршаном или просто любителем, который заинтересуется его искусством.
Академические принципы мэтра Кормона не слишком вдохновляли Кикоина и его друзей. Мишель проводил долгие часы в Лувре и Люксембургском музее, изучая и копируя работы Делакруа, Шардена, Рембрандта, Курбе, Сезанна и импрессионистов. Городские пейзажи, написанные в это время, еще полны литовской меланхолии ("La Ruche под снегом", 1913). Для пополнения бюджета Кикоин работал фоторетушером.
Война 1914 года приостановила бурные художественные процессы, происходившие в недрах Монпарнаса, вынудила граждан стран – противников Антанты покинуть Францию, лишила монпарнасцев ценителей и покупателей их произведений и сделала существование нищих иностранцев в Париже еще более неустойчивым. Хрупкая канва вольной жизни "Улья", этой "Виллы Медичи для нищих", была разрушена в течение нескольких дней. Многие иностранные художники с энтузиазмом откликнулись на призыв Б.Сандрара и Р.Канудо вступать в ряды добровольцев французской армии. Мишель Кикоин тоже записался в "Армию иностранных рабочих", но через несколько месяцев демобилизовался и вернулся обратно в "Улей". В конце 1914 г. он женился на своей соотечественнице Розе Бунимович, уроженке Минска. А в 1915 году у Мишеля и Розы родилась дочь Клэр. Конца войне пока не предвиделось, но художники и поэты (в основном получившие ранения) начали возвращаться на Монпарнас. Потихоньку стала налаживаться культурная жизнь. В летние месяцы 1916 и 1917 гг. Кикоин даже выбирался на "пленэр" на Лазурный берег (в Серэ и Кань). Модильяни представил его своим маршанам Шерону и Зборовскому и нескольким коллекционерам. Пошли первые продажи. Например, коллекционер-любитель, полицейский сыщик Декав (родственник писателей братьев Гонкур), посетив мастерскую Кикоина, унес с собой 15 полотен и 40 рисунков, оставив хозяину 200 франков.
После Февральской революции в России большинство политэмигрантов, составлявших заметную часть клиентуры монпарнасских кафе, исчезли из Парижа, а за оставшимися русскими полиция ненавязчиво, но пристально присматривала. В префектуре в личном деле Кикоина значилось: "большевик, но не опасный".
Наконец наступили мирные дни. Оставшиеся в живых жители художнических коммун Левого берега вернулись на Монпарнас. "Улей" за время войны пришел в глубокий упадок. Беженцы из прифронтовой Шампани, заселившие его в 1915 году, срубили деревья на дрова, развели огороды на газонах. У "папаши Буше" не хватало ни здоровья, ни денег, чтобы привести городок в порядок. Но Мишель Кикоин не покидал "Улей". В 1920 году у него родился сын Жак (Янкель). Мишель к тому времени стал полноправным членом сообщества художников. После первых персональных и групповых выставок он был принят и в Осенний Салон. В 1924 г. Мишель и Роза получили французское гражданство, а в 1926 г. приобрели дом в бургундской деревне Анэ-сюр-Серэн. По правде говоря, это была полуразвалившаяся крестьянская хижина, но Мишель взял кредит и отремонтировал строение, превратив его в "райский уголок", убежище, куда он возвращался как домой в течение всей своей жизни.
Период "бури и натиска" парижской школы подходил к концу. Париж заполонили американцы, которым необычайно высокий курс доллара по отношению к франку позволял чувствовать себя здесь богачами. С подачи американцев началось повальное увлечение современным искусством, и Монпарнас превратился в туристский объект. Сбылось меланхолическое предсказание Гийома Аполлинера, который еще в 1913 году, когда все только начиналось, написал в газете "Mercure de France": «В тот день, когда какой-нибудь Брюан "восславит" различные уголки этого полного фантазии и кафетериев района... – в тот день Монпарнаса не станет. Агентство Кука приведет сюда свои караваны». Нищенской богемной жизни монпарнасских художников, "великому братству ненастных дней", пришел конец. Почти каждый из них нашел свою живописную манеру, обзавелся связями с галерейщиками и подыскал более фешенебельное обиталище, хотя многие из старых монпарнасцев предпочли не покидать пределы VI и XIV округов, в которые входят кварталы Монпарнаса.
Мишель Кикоин прожил в проезде Данциг дольше многих своих друзей. Детство Клэр и Янкеля прошло в "Улье", этом необыкновенном царстве свободы, среди художников, поэтов, маргиналов всех сортов, населявших ветшающие строения, под старыми деревьями, между корней которых ютились скульптуры, когда-то вывезенные Альфредом Буше с давно забытой всемирной выставки или оставленные авторами, жильцами "Улья". Но и Кикоины в конце концов покинули обветшавший фаланстер. В 1927 г. они перебралась в дом с мастерской в Монруже под Парижем. А в 1933 г. Мишель вернулся на Монпарнас и поселился в ателье на улице Brezin, в нескольких кварталах к югу от старого Монпарнасского кладбища, неподалеку от приходской церкви Университетского городка.
К этому времени живописная манера Кикоина окончательно сложилась. Он работал в традиционных жанрах – портрет, натюрморт, пейзаж, причем парижские улицы и дворики вдохновляли его не меньше, чем сельские пейзажи Бургундии или горы Лазурного берега. В отличие от своего друга Сутина, он не нуждался в яростной деформации изображаемого объекта, чтобы достичь желаемой экспрессии, хотя энергичность его мазка сравнима с сутинской. Природный дар колориста помогал ему запечатлеть буйную игру голубых и лиловых солнечных пятен на скучной, едва прикрытой серо-зеленой виноградной лозой каменной кладке стены крестьянского дома в Анэ-сюр-Серэн ("Дом, называемый Шато", гуашь, 1935), или "поймать" порыв ветра, прорывающегося сквозь кроны огромных пирамидальных тополей, нависших черно-зеленой стеной над красными черепичными крышами хижин на короткой деревенской улочке ("Большие тополя", масло, 1928). Палитра Кикоина по разнообразию оттенков и тончайших сочетаний разных тонов близка к палитре импрессионистов минувшего века, но опыт фовизма и, конечно, экспрессионизма – новейших течений европейской живописи во времена его ученичества – существенно сказался на его живописной манере.
Кикоин стал признанным "представителем" парижской школы. В 1925, 1927 и 1929 годах прошли его первые персональные выставки за океаном – в нью-йоркских галереях Brummer и Bernheim. В 1927 г. его работы были представлены в Осеннем Салоне на выставке с широковещательным названием Grands et Jeunes d’Aujourd’hui, что можно перевести как "Зрелые и молодые сегодня". По-видимому, он проходил на этой выставке по разряду "грандов". А в 1928 г. его картины появились в Москве на большой выставке "Современное искусство Франции". Кикоин свои картины в Москву сопровождать не стал, отдав предпочтение поездке на юг в Серэ с Сутиным (равным образом не ездил он и на свои выставки в Нью-Йорке). Позднее он участвовал в группе русских художников на выставках, открытых совместно с советскими культурным организациями в парижских галереях d’Alignan и Zak.
С началом мирового кризиса золотые годы Монпарнаса закончились. После краха Уолл-стрита в октябре 1929 г. почти вся колония американцев отправилась на родину. Немцы и скандинавы вернулись домой еще раньше, бывшие эмигранты из стран Восточной Европы стали признанными мэтрами французской живописи и скульптуры, а Монпарнас превратился в обычный парижский район, правда, со своей легендой. Хотя нельзя не признать, что найти район без своей легенды в этом городе не так-то просто! Несмотря на всемирный экономический кризис, положение Мишеля Кикоина в художественном мире Франции осталось довольно прочным. В различных галереях организовывались его персональные выставки, картины Кикоина стали приобретаться для постоянных экспозиций музеями разных стран: его полотна приобрели художественные музеи Филадельфии, Токио, Гренобля, уже упоминавшаяся галерея Bernheim в Нью-Йорке.
Анэ-сюр-Серэн остается прибежищем души художника.
"В Анэ-сюр-Серэн под насмешливыми взглядами бургундцев я вышагивал по холмам и равнинам, вооруженный до зубов холстами, кистями и красками! Девушки позировали мне на берегу реки, и я расплачивался с ними лимонадом и карамельками; они этим довольствовались, дни пролетали быстро, слишком быстро, как это всегда бывает в ожидании чуда..."1
Т ем временем наступил 1939 год. Немцы вторглись в Польшу, началась "странная война". Мишеля Кикоина мобилизовали во французскую армию, он служил в резервном полку в Суасоне. Дом в Анэ был разграблен, пропало много картин и акварелей. После капитуляции Франции Кикоина демобилизовали, и он остался в оккупированном Париже. Будучи обязанным по приказу оккупационных властей носить желтую звезду Давида, Кикоин приколол ее на лацкан пиджака, "чтобы она гармонировала с желтизной галстука", как он с некоторым высокомерием объяснял друзьям. Хаима Сутина это объяснение не удовлетворяло. Он свою желтую метку выкинул и с Мишелем основательно разругался. Он уверял друга, что эсэсовцы фотографируют всех, носящих желтые звезды, и составляют списки. Мишель отвечал, что он еврей и не видит причины скрывать это и отделять себя от других евреев. К концу 1941 года ситуация в Париже сильно ухудшилась, и Янкель, находившийся в свободной зоне в Тулузе, уговорил Мишеля присоединиться к семье. Там уже находились многие парижские друзья, и в их числе Пинхус Кремень. В Тулузе семья Кикоин оставалась до конца войны. В галерее Chappe-Lautier в 1945 г. была устроена его персональная выставка, а художественный музей города приобрел два его полотна. Первое послевоенное лето Мишель провел в Анэ-сюр-Серэн.
Вернувшись к мирной жизни, Кикоин продолжал работать в своих излюбленных жанрах портрета и пейзажа, регулярно выставлялся в галереях Парижа, Монпелье, Нью-Йорка. Несмотря на свою устойчиво высокую репутацию в Соединенных Штатах, он так и не выказал особого желания посетить Новый Свет. В то же время провозглашение еврейского государства в 1948 г. вызвало глубокий и сочувственный интерес художника, и уже в 1950 г. он предпринял свое первое путешествие в Эрец-Исраэль. Эта поездка продолжалась три месяца. Он смотрел на Израиль глазами живописца – открыл для себя ослепительный свет, обрушивающийся с иерусалимских небес на сухие вершины Иудейских гор, приморские дюны, живописные арабские деревни. Он много писал, встречался с родственниками, в свое время перебравшимися в Палестину. В иерусалимском Национальном музее, в Хайфе и Тель-Авиве прошли его персональные выставки, несколько картин были приобретены музеями страны. Из второй поездки, состоявшейся в 1953 г., он привез альбом цветных литографий "Дети Израиля", вышедший в Париже через три года. Третью и последнюю поездку в Израиль Мишель Кикоин предпринял в 1958 г.
В послевоенные годы Кикоин приобрел вкус к путешествиям. Кроме Израиля, он посетил Испанию, неоднократно бывал в Англии, подолгу гостил у дочери, жившей в те годы на юге Франции. Среди выставок с его участием, во множестве проходивших в различных городах Европы и Америки, стоит отметить большую экспозицию "Русские художники-эмигранты в Париже" (галерея Redfern в Лондоне, 1954), выставки "Сутин и его круг" в Нью-Йорке (1959), "Сутин, Модильяни и их время" (музей Galliera, Париж, 1961). В 1964 г. "Салон художников – свидетелей нашего времени" присудил Кикоину первый приз за работу "Любовь, источник жизни" – большое полотно, выполненное энергичными мазками в охристых тонах и изображающее молодую женщину, лежащую на траве, прижавшегося к ней ребенка и мужчину, примостившегося у их ног и глядящего на своих близких с любовью... В 1967 г. Мишель отдал последнюю дань другу своей молодости Хаиму Сутину, выполнив его портрет в смешанной технике (гуашь, акварель, пастель). 4 ноября 1968 года Мишель Кикоин умер в своей мастерской на улице Brezin от инфаркта.
В октябре 1973 г. в Galerie de Paris состоялась большая ретроспективная выставка М.Кикоина, на которой были представлены 94 его картины. А за три недели до этого события в той же галерее закончилась выставка Сутина. Так пути двух друзей, покинувших 60 лет тому назад свою бедную родину, чтобы стать настоящими живописцами в художественной столице мира, пересеклись в последний раз в одной из крупнейших парижских галерей. Хаим Сутин вошел в историю искусства как один из основателей парижской школы, открывшей новые горизонты для живописи ХХ века, а Мишель Кикоин стал одним из ее характерных представителей.
Сын Мишеля, Жак Кикоин также стал профессиональным художником. Он подписывает свои картины псевдонимом Yankel. Вместе с сестрой Клэр он основал Фонд Кикоина под эгидой общественной организации "Fondation du Judaïsme Français". Основной своей задачей фонд считает собирание работ Мишеля Кикоина и художников круга парижской школы, издание альбомов и монографий, посвященных его творчеству, и "возрождение интереса, который подвигнул этих иностранцев со всех четырех стран света собраться во Франции в начале века".
Автопортрет много говорит о художнике, иногда больше, чем он сам желал бы сказать о себе. Наверно, еще больше сообщают о художнике портреты, сделанные его друзьями. Мишель Кикоин оставил немало автопортретов, выполненных в различных техниках. Рассматривая эти портреты и фотографии, сделанные в различные периоды жизни художника, я невольно искал черты фамильного сходства с лицами моих ближайших предков – отца и дяди. Фотографическое сходство, особенно на снимках 50 – 60-х годов, найти довольно трудно. Невысокий, круглолицый, с аккуратно сформированными усиками, классическим еврейским "высоком лбом" – лысиной, плавно восходящей от надбровных дуг к темени и аккуратно ограниченной подстриженными височками, – все это идеально подходило к образу человека, ведущего регулярный "буржуазный" образ жизни, научившегося спрямлять острые углы, находить общий язык с самыми разными людьми, быть приятным в компании друзей, собравшейся в кафе на бульваре Монпарнас, и счастливым в кругу семьи. Короче – преуспевшего и признанного мэтра, живущего в обыкновенном городе Париже, когда-то бывшем художественной столицей мира, умеющего радоваться жизни, а на вопрос корреспондента, чем он собирается заняться в ближайшие годы, заданный в 1964 г., коротко ответившего – "стареть".
Но графические и живописные автопортреты с этими фотографиями как-то не вполне совпадали. Вот автопортрет 1920 г. (акварель, перо) – серьезный еврейский юноша с большими, слегка удивленными глазами, прикрытыми круглыми очками, и пухлыми неулыбающимися губами; чистый лист бумаги в одной руке и карандаш в другой. Автопортрет маслом 1944 г. – человек, за плечами которого длинная жизнь. Губы сложились в улыбку, но веселой эту улыбку никак не назовешь. Быстрый эскиз 1948 г., сделанный свинцовым карандашом, – небритые щеки, коробочка тфилин, наложенная на лоб... Другой рисунок того же года – художник в капитанке и матросской робе, вложивший немалую толику самоиронии в свое изображение. Гуашь 1959 г. – тот же ракурс en face, что и на юношеском рисунке 20-го года, такие же круглые очки, скорее увеличивающие, чем прикрывающие карие глаза, но вместо вопрошающего взгляда – спокойное согласие с увиденным.
Внимательно изучавший Рембрандта, во многих своих автопортретах Мишель Кикоин придавал себе формальное сходство с голландцем, каким мы его знаем по поздним автопортретам, исполненным в доме на Jodenbreestraat в Амстердамском гетто. Тот же берет, косо посаженный на голову, невеселые, многое видевшие глаза в сетке морщин, улыбка человека, способного понять и принять все узнанное и пережитое (рисунок чернилами, штриховка шариковой ручкой, 1960). Такой человек мог оставаться ближайшим другом невыносимого Хаима Сутина на протяжении всей жизни этого неприкаянного гения, так и не вписавшегося в круг респектабельных мэтров парижской школы, отказаться поехать в Нью-Йорк на собственный вернисаж, а вместо этого при первой же возможности отправиться в только что отвоеванную евреями Палестину, восхищаться там живописной нищетой арабских деревень и с высокомерной гордостью носить на лацкане пиджака звезду Давида в черные годы немецкой оккупации Парижа...
И вот, наконец, карандашный портрет молодого Мишеля Кикоина, сделанный Модильяни в 1919 г. Юноша в пенсне, сидящий со скрещенными руками за столиком монпарнасского кафе. Чуть-чуть измененные пропорции, удлиненное, в обычной манере Модильяни, лицо, четко прорисованный нос и абсолютно точно схваченный изгиб губ. И я, наконец, вижу черты молодых Абрама и Исаака, знакомые мне с детства по старой фотографии 1927 г., сделанной в родительском доме во Пскове.
В 1981 году моему отцу в Свердловск пришло письмо из Франции. Конверт был весьма потрепан, а в письме следующее:
Париж 28.11.81
Мсье,
Некоторое время тому назад мой друг, парижский физик, показал мне книгу "Physique Moléculaire"2 написанную Вами в соавторстве с Вашим братом. Я ее бегло просмотрел (хотя, конечно не понял). Возможно, мы с Вами состоим в отдаленном родстве. Я – художник, как и мой отец Мишель Кикоин (умерший в 1968 г.), профессор живописи в Ecole Nationale Superière des Beaux Arts de Paris3 (мне 60 лет). У меня во Франции есть сестра (65 лет). Когда мой отец приехал в 1912 г. во Францию вместе с Сутиным и Кременем, он оставил свою семью в Гомеле и мою мать в Минске4.
Возможно, у Вас имеются сведения о Вашей семье, которые могли бы помочь установить, в какой связи она находится с моими дедушкой и бабушкой? Если это представляет для Вас интерес, я мог бы Вам выслать монографию, посвященную моему отцу, в которой имеются фотографии членов семьи Кикоин, оставшихся в СССР.
Может быть, окажется, что и нет предмета для переписки и что фамилия Кикоин весьма распространена в СССР, но я верю, что это не так. Буду Вам весьма признателен, если Вы найдете возможным ответить на это письмо. С надеждой и братским приветом, Якоб Кикоин (Янкель).
Отец на это письмо не ответил. У него к тому времени были достаточно сложные отношения с КГБ, и он точно знал, что находится у них "под колпаком". Он позвонил своему старшему брату и мне в Москву, рассказал про письмо и свое решение не отвечать мотивировал тем, что не хочет, чтоб его письма вскрывали и читали те, кому они не предназначены. Его родителей, которые могли бы пролить какой-то свет на давние семейные отношения, к тому времени давно уже не было в живых. Кушель умер за несколько лет до войны, а его жена Буня, оставшаяся одна во Пскове, не успела эвакуироваться и разделила страшную судьбу евреев, попавших в руки немцев, занявших Прибалтику в 1941 году.
Прошло еще несколько лет, железный занавес заметно проржавел, и у меня наконец появилась возможность ездить во Францию в научные командировки. Парижский телефон Янкеля у меня был, но каждый раз, когда я собирался набрать номер, вспоминал об этой несостоявшейся переписке... и откладывал звонок до следующего приезда. В конце концов визит Янкелю и Клэр на Rue de l’Université нанесла моя дочь со своим мужем5, к тому времени натурализовавшаяся в Америке и не отягощенная нашими стародавними комплексами. А следующие поколения Парижских Кикоинов, принадлежащие к еще одной ветви, происходящей от того же гомельского раввина, установили связь с внуками Исаака Кикоина. К этой ветви принадлежат кинорежиссеры и продюсеры Жерар Кикоин и его брат Жильбер. Но это уже совсем другая история.
* * *
Список литературы
Kikoïne, un maître de l'Ecole de Paris. Textes de Jean-Marie Dunoyer et Gilles Néret. Ed. Arte, Adrien Maegt, Paris, 1987.
Kikoïne: Les pionniers de l’Ecole de Paris. Textes de Ariel Kyrou et al., Ed. de l’Albaron, Thonon-les-Bains (Fondation Kikoïne),1996.
J-P. Crespelle. La vie quotidienne de Montparnasse à la Grande Epoque. 1905–1930. Paris, Hachette, 1976 (имеется перевод: Ж-П.Креспель. Повседневная жизнь Монпарнаса в великую эпоху 1905–1930. М.: Молодая гвардия, 2000).
1 Цит. по книге: Kikoïne: Les pionniers de l’Ecole de Paris. Р.143. (см. список литературы).
2 Университетский учебник "Молекулярная физика" И.К.Кикоина и А.К.Кикоина был переведен на многие языки (в том числе и на французский – московским издательством "Мир" в 1971 и 1979 гг.).
3 Высшая национальная школа изобразительных искусств в Париже.
4 Роза Бунимович, невеста Мишеля, приехавшая к нему в Париж в 1914 г.
5 Alexander Soifer, профессор математики в университете штата Колорадо – сын Юрия Сойфера, замечательного еврейского графика, иллюстратора и театрального художника, который в свою очередь был учеником Александры Экстер, одной из основоположников Российского художественного авангарда начала века. А.Экстер, "Амазонка авангарда", по выражению Ю.Анненкова, наделившего ее этим титулом вместе с Н.Гончаровой, Л.Поповой, В.Степановой, Н.Удальцовой и О.Розановой, была близкой приятельницей Фернана Леже, одного из ярких представителей парижской школы. Как известно, не мир тесен, а слой тонок.